Как маньяк, он подглядывал за ней в душе и пытался поймать отражение в зеркале платяного шкафа, пока она одевалась за японской бамбуковой ширмой. Шейла задергивала шторку, поворачивалась спиной. Лишь на мгновение Скотт успевал увидеть запретную, манящую картинку: молочно-белую кожу, мыльные пузырьки, пенящиеся на изгибах ее тела. Но четко разглядеть ничего не мог. Так было до одного беспечного субботнего утра накануне матча за титул чемпионов штата.

Они любили друг друга с такой страстью, что у Скотта заболела грудь. Шейла пошла в душ, предоставив ему приходить в себя. С минуту он лежал, восстанавливая дыхание, слушал шум воды в туалете, скрип поворачиваемых кранов, бормотание труб, прежде чем спустить ноги с кровати и прокрасться к двери. Шейле нравился обжигающе горячий душ. Пар клубился, оседая на потолке. Шторку она случайно оставила чуть приоткрытой. Скотт подался вперед, вглядываясь в щелку, как подсматривающий мальчишка. Шейла вспенивала шампунь, подставив волосы под струи воды и слегка запрокинув голову. С подбородка бежали капельки. Он не заметил на груди никакого уродства, ни клейма, ни темных волос. Загадка оставалась без ответа.

Пока Скотт смотрел на нее, пытаясь удовлетворить любопытство, Шейла открыла глаза. Одной рукой она немедленно прикрыла грудь, а другой задернула шторку.

– Уйди!

– Я только любовался.

– Не люблю, когда на меня пялятся, уж извини.

– У тебя тело античной статуи.

– Спасибо, а теперь уходи.

Спрашивать не пришлось. Скотт выдал себя с головой, пытаясь выведать секрет так настырно, что одевшись, Шейла решила все объяснить. Она не снимала лифчик, потому что без него болела спина. Ничего связанного со Скоттом или интимной жизнью, просто с ним было удобнее. Шейла сказала, что не сердится, однако на следующее утро дверь в ванную заперла. С того дня она так тщательно оберегала себя от глаз и расспросов Скотта, что ему пришлось довольствоваться тем единственным разом, воспоминание о котором он бережно хранил. Только когда подступало отчаяние, он позволял воображаемому продюсеру снова и снова заглядывать в ванную.

Выходные они проводили вместе. По большей части. Рабочий день длился строго с восьми до шести, еще двадцать минут занимала дорога – Скотт к такому расписанию не привык. Иногда по вечерам Шейле нужно было пойти в ресторан или клуб под руку с какой-нибудь восходящей звездой, и Скотт не только скучал по ней, но и ревновал. Болтался у бассейна, коротая вечер за джином и игрой в шарады. Если она приходила на студию взять интервью, они обедали вместе в столовой или, если было время, брали коробочки с едой и бродили по выстроенным к съемкам античным полисам, городкам Среднего Запада, средневековым деревням в поисках места потише. Больше всего им полюбились декорации для «Ромео и Джульетты». Иногда Скотт тешил себя мыслью, что тоже мог бы стать актером: Лоис Моран однажды предложила устроить ему пробы. Как-то раз он даже разыграл знаменитую сцену на том самом балконе, на который Лесли Говард умолял выйти Норму Ширер.

Съемочные площадки под открытым небом походили на детский парк, свободный от условностей мира взрослых. Временами со стороны «города на Диком Западе» доносились выстрелы. Прогулки превращались в бесконечное приключение, путешествие по новым местам, ведь новое ждало за каждым углом. Нью-Йорк, Париж, Рим – все было воссоздано с поразительной точностью, везде витал дух волшебства. Скотт и Шейла ели сэндвичи с салатом и курицей на станции из «Анны Карениной», с беконом, латуком и помидорами – в шанхайских доках, с солониной и сыром – в арабской крепости, а после, взявшись за руки, гуляли по нетуманному Лондону.

Скотт целовал ее на прощание и отпускал. Хотя теперь в «Железном легком» их роман ни для кого не был секретом, в рабочее время они делали вид, что их отношения не более чем дружеские. Скотта эта роль обижала, и он сам понимал, что смотрится в ней неубедительно.

Совесть мучила его и когда он писал Зельде, что надеется вырваться к ней на Рождество, если позволит график «Трех товарищей». Хотя это была чистая правда и приезд действительно не зависел от Скотта, он испытывал стыд за то, что оставляет жену в таком беспомощном положении. Развод не казался ему выходом – не потому, что он был католиком, пусть уже даже только формальным, а потому, что в нем еще жив был романтик. Несмотря на это, Скотт понимал, что хотя связь между ними сохраняется, любовь прошла. Ее убили гнев, усталость, горе, множество людей между ними и ночей порознь. Может, в последние несколько лет Скотт и обманывался надеждой, что Зельда поправится и вернется к нему, но и не думал, что встретит кого-то. В пьяном угаре ему могло померещиться, что он нашел утешение в такой же потерянной душе, однако старая рана немедленно давала о себе знать, лишний раз напоминая, что никто не сравнится с его женой, а Зельды, которую он знал, больше не было. Никогда он не чувствовал себя так мерзко, как когда просыпался, еще не успев до конца протрезветь, и осознавал, что снова сделал то, что обещал себе больше никогда не делать. В случае с Шейлой оправдания у него не было, и предательство становилось еще вероломнее, а мысли о нем – тревожнее.

Шейлу, похоже, их положение устраивало. В отличие от большинства женщин на ее месте, она не требовала жениться на ней. Ей вполне хватало собственной работы, машины, дома. С одной стороны, Скотт восхищался ее независимостью и все же ходил мрачным по вечерам, когда она уходила туда, куда он приглашен не был. Иногда, не в силах остановиться, он ехал через бульвар Сансет на холмы удостовериться, что ее машины нет на месте, а в окнах не горит свет. Как и следовало ожидать, это успокаивало, хотя и не до конца.

Как и все в «Железном легком», Скотт весь рабочий день только и думал, что о выходных. Он страшно устал от «Трех товарищей», работа над которыми должна была закончиться еще месяц назад. У Парамора совершенно не было чувства стиля, но он все равно вносил правки в диалоги, которые Скотту потом приходилось приводить в божеский вид. По совету Эрнеста, он усилил авторскую концовку, понимая, что студия захочет ее смягчить. В последней сцене на кладбище, после того как фашисты убили их друга, а девушка, которую оба любили, умерла, двое выживших слышат канонаду в городе и направляются туда, готовясь вновь сражаться за родину. Сценарий не трогал Скотта – даже лучшая его часть была безнадежно испорчена тысячей согласований, но он был готов отстаивать свою работу. В конце декабря заканчивался его контракт, и после провала с «Янки в Оксфорде» нужно было предъявить хоть одну утвержденную работу как плод полугодовых трудов. Если контракт не продлят, подастся куда-нибудь еще. Скотт уже решил: в Трайон он не вернется.

– Не рассчитывай на жизнь за мой счет! – сказала на это Шейла.

– Целиком и полностью за твой! – пошутил Скотт. Хотя он никогда не рассказывал ей, сколько задолжал, Шейла и сама знала, что он нуждается в деньгах.

Поскольку семьи, с которой можно было бы справить День благодарения, ни у одного из них не было, праздник решили провести вдвоем, отправившись на весь четверг на остров Каталины.

Белые домики и запыленные оливы напоминали Скотту о Греции и о том, как козел утащил соломенную шляпу Скотти.