А потому Скотт сам себе удивился, когда через несколько дней, вечером, после пары бокалов джина у бассейна позвонил Джиневре.

Потом несколько недель они созванивались просто так, о чем Шейла не догадывалась. И хотя они каждый раз обещали друг другу больше не теряться, Джиневра уехала в Чикаго уладить последние формальности с разводом, и больше Скотт о ней ничего не слышал. Он даже был не слишком поражен, когда в ноябре получил по почте приглашение на свадьбу Джиневры в доме ее родителей в Лейк-Форест. Прошлое такое приглашение Скотт до сих пор хранил в пачке ее писем. Как и то горькое напоминание, новое, уже не такое показное, он выбросить не смог, а положил в коробку из-под шляпы матери под авторские договоры, обналиченные чеки, письма от Зельды и Скотти. Тайное место, откуда он его еще как-нибудь достанет, чтобы отвлечься от работы, перечитает выпуклые позолоченные надписи и вспомнит, что почувствовал, когда Джиневра впервые его поцеловала в полумраке лодочного сарайчика, взяла в руки его лицо, чуть отодвинулась и посмотрела на него ясными глазами. И как, словно наивные дети, кем тогда они и были, с величайшей серьезностью и искренностью в сердце клялись любить друг друга вечно.

Всю осень Скотт скучал по востоку. Ему не хватало листопада и дымки над лесом, появляющейся, когда дни становятся короче. Тосковал по угрюмым дождям, ранним сумеркам, белкам, торопливо запасающим орешки на зиму. На Западном побережье по-прежнему вовсю светило солнце, разливая жар над пальмами, машинами и бульварами. Знойные ветра дули со стороны пустыни, на склонах холмов загоралась трава – да просто карикатура на его любимое время года!

Осенью Принстон, с его неоготической архитектурой, особенно хорош. На закате старинные здания походили на монастыри благодаря узким окнам, отражающим последние лучи. Если прогуляться по дворику, когда колокол прозвонит четверть часа и ласточки закружат над башней, можно представить, что попал в Англию сто– или двухсотлетней давности. Возможно, дело было в восприимчивости Скотта или в его усталости… Так или иначе, никакого очарования в помпезной, вечно строящейся Калифорнии он не находил.

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе строили из кирпича, учебные здания представляли собой голые коробки. Даже футбольный стадион был новым – бетонный «Колизей», оставшийся от Олимпиады в 1932-м, явно слишком большой. По субботам Скотт с Шейлой смешивались с толпой студентов, брали дешевые билеты и шли смотреть на Кенни Вашингтона[77]. В школе Скотт играл во втором составе, квотербеком, маленьким, но юрким и с сильным пасом. Одним из его заветных воспоминаний был пасмурный ноябрьский день в Гротоне[78], когда он вышел на замену и повел команду Ньюмана[79] к победе, вырвав ее в последние минуты матча.

Скотту сильно доставалось, когда раз за разом он прорывался к воротам соперника. Защитники наваливались на него гурьбой и дубасили. И, как выяснилось в раздевалке, то, что Скотт сначала принял за трещину, оказалось переломом ребра. Несмотря на то что поначалу отношения с однокашниками не складывались, тот матч вознес его в их глазах. И хотя в Принстоне Скотта из команды вывели из-за небольшого роста, он навсегда сохранил благоговение перед героическим духом этого спорта и теми, кто играл бесстрашно и красиво.

Как единственный негр в студенческой команде, за пределами поля Кенни Вашингтон постоянно подвергался и нападкам, и нападениям, но никогда не жаловался университетскому начальству на обидчиков. Он и сам мог постоять за себя, работая локтями на матче, опрокидывая защитников, врезаясь в линию полузащитников на другом конце поля и сбивая с ног квотербека. Скотт хотел, чтобы и Шейла прочувствовала, насколько выдающийся игрок перед ними, но та была равнодушна к игре. Она ходила, только чтобы провести время с ним.

С тех пор как она разорвала помолвку, оба старались проводить больше времени вместе. Скотт не привык встречаться с работающей женщиной, приходилось вечно ждать, пока она закончит свои дела. А расписание у Шейлы было плотное – она то и дело куда-то ездила. По работе ей часто приходилось уезжать за город, так что они смаковали редкие свободные выходные, как настоящие супруги: просыпались поздно, завтракали на балконе Шейлы. Скотт проводил в ее доме больше времени, чем у себя в «Садах», хотя, если не считать того, что Шейла выделила ему новую зубную щетку и ящик в платяном шкафу, он все еще оставался гостем. Правила приличия ее газеты были такими же, как на студии: Скотт мог сопровождать ее на премьеры и церемонии награждения, но ему вход туда был заказан.

Шейла и сама этого не хотела или, во всяком случае, говорила так. Будто эта невиданная щедрость была бы ей в убыток. Ей нравилось жить одной, и она считала само собой разумеющимся, что Скотту тоже. Шейла ошибалась, однако за несколько лет он успел привыкнуть к вынужденному затворничеству. А свой угол помогал не смешивать старую и новую жизни. Втайне Скотт даже чувствовал облегчение от того, что не надо прятать от нее бутылки. И все же нежелание Шейлы жить вместе, так же как и то, что она не снимала бюстгальтер в минуты близости, беспокоило его, будто она что-то скрывала.

Для того, кто кормился сплетнями, она слишком редко говорила о себе. Скотт рассказывал ей о неудачах отца, скитаниях семьи из Сент-Пола в Сиракьюс и Буффало, потом обратно в Сент-Пол, о домике на Саммит-авеню, о том, как вмешались бабушка с дедушкой и отправили его в Ньюман. А о Шейле он знал только, что у нее была сестра Алисия в Лондоне и что в шестнадцать Шейлу представили ко двору. В подтверждение обоих фактов по двум сторонам каминной полки стояли фотографии в рамках. О родителях она не рассказывала почти ничего. Оба уже умерли: отец, который был старше матери, – почти сразу после ее рождения, а мать погибла в автомобильной аварии, когда Шейле было семнадцать. О ней стала заботиться единственная родственница – тетушка Мэри. Для девушки из общества образование она получила беспорядочное. Утверждала, что играла на сцене, но путала Ибсена и Стриндберга, а иногда, когда уставала, из речи пропадало придыхание, и говорить она начинала, как кухарка. И хотя за несколько месяцев они перепробовали в постели все, что Скотт не делал даже с Зельдой, он все равно чувствовал, что не знает Шейлу.

– И хорошо, – кивал Богарт. – В женщине должна быть загадка. Вот возьми мою Забияку – никогда не знаю, что у нее на уме. На днях сижу, читаю газету, а она как ударит меня по руке! Я ей: «За что?!», а она мне: «Это потому, что я люблю тебя». А иначе будет неинтересно.

– Поначалу было. Но со временем надоедает.

Про бюстгальтер Скотт ему не рассказывал. Он думал, что так Шейла прячет какой-нибудь след из прошлого: шрам или метку. В воображении он рисовал себе детские падения, травмы, даже что ее насильно держали в публичном доме. Хотя Скотт сам оставался с Шейлой обнаженным только в темноте под одеялом, он подозревал, что за ее скрытностью стоит не просто скромность.