Люди проследовали до самой гостиницы, но не помешали балерине поспешно скрыться внутри.

В номере Анна подошла к двери на балкон и осторожно глянула наружу. В Швеции не принято вешать глухие шторы, закрывая происходящее внутри помещений от посторонних глаз, потому свет зажигать пока не стали.

Внизу все так же молча стояла масса людей. Несмотря на поздний час и отсутствие освещения, в ней не чувствовалось угрозы.

Павлова повернулась к горничной гостиницы, которая помогала расставлять корзины и букеты цветов, привезенных следом за балериной из театра.

– Почему они стоят и молчат? Чего хотят?

Горничная улыбнулась:

– Мадам может не бояться. Люди просто не хотят нарушать ваш покой, мешать вам отдыхать, потому молчат.

– Мне выйти на балкон?

– Думаю, да.

Анна вышла, кусая губы, чтобы не заплакать. Приветственно помахала рукой. Вот теперь ей ответили шквалом аплодисментов и восторженных выкриков!

Немного позже, не в силах заснуть, Анна писала маме:

«А потом они начали петь свои песенки. Я не знаю шведского, но попыталась изобразить в такт несколько па. На балкончике тесно, это плохо удалось, но даже такая мелочь вызвала новую бурю восторга. Этих людей нужно было чем-то отблагодарить за их внимание и понимание. Они хотели меня приветствовать, но не решались нарушить мой покой, пока я сама не позволила это сделать.

Я вспомнила о корзинах, полных цветов, метнулась в комнату и потащила все на балкон. Горничная помогла, она подавала мне цветы, пока я бросала их вниз, таким образом отвечая на проявленную ко мне любовь…»

Дандре Анна написала несколько сдержанней, но не удержалась, чтобы не рассказать о молчаливой вежливой толпе и о поездке во дворец по приглашению короля Швеции.

«Королевская чета недавно отмечала золотую свадьбу, они полвека вместе! Какая прекрасная пара, особенно Его величество – благородная внешность и осанка, совершенно седые борода, усы и волосы, но молодой блеск в глазах…»

Подумала, писать ли о предупреждении Фацера, чтобы не задевала немецкую тему, решила не писать. Король Оскар и впрямь увлекался Бисмарком и немецким порядком, что не мешало ему писать совсем не маршевую музыку и полюбить танец русской балерины Анны Павловой.

О восторге молчаливой сначала толпы Павлова говорила и Михаилу Фокину:

– Ради такого стоит танцевать!

Жизнь была просто восхитительной, полной сюрпризов, подобных гастрольным! Казалось, так будет всегда.

Но это одна сторона ее жизни, а была вторая, в которой существовали тщательно скрываемые ото всех слезы.

Анна уже не была юной девчонкой, какой вышла из училища, ей исполнилось двадцать шесть – возраст для балерины вполне взрослый, да и для женщины тоже.

У нее было все – любимое дело всей жизни балет, было множество партий, даже созданных для нее (Фокин постарался), уже было признание пусть не во всей Европе, но хотя бы в Северной, была роскошная квартира, любимый человек… Миша создавал балеты «под Павлову» – «Павильон Армиды», «Египетские ночи», часть «Шопенианы»…

Работы много, успех оглушительный, а она… скрывала от всех слезы.

Да, великолепная, божественная, неповторимая Анна Павловна почти каждый вечер в своем роскошном белом репетиционном зале плакала, стараясь не растирать слезы, чтобы не покраснели нос и глаза. Виновник ее слез предпочитал ничего не замечать, он по-прежнему жил на своей Итальянской, приезжал в театр с роскошными букетами цветов, а если не мог заехать, то присылал букет с запиской… Но в этих записках ничего не говорилось о том, придет вечером или нет. И сам барон Дандре ничего не обещал – не только жениться, но и быть вечером, заехать завтра или третьего дня. У барона Дандре своя жизнь, в которой балерине Мариинского театра божественной, неповторимой и очень успешной Анне Павловой место отведено определенное – на сцене, в белом репетиционном зале на Английском проспекте и иногда в квартире на Итальянской в качестве гостьи.

А она мечтала о том, чтобы Виктор стал хозяином рядом с ней где угодно, хоть в крошечной квартирке ее матери на Тамбовской.

Нет, тут Анна лгала сама себе, она уже привыкла к роскоши, к удобствам, дорогим подаркам, соответствующим туалетам, как и к вниманию и поклонению. К хорошему привыкают быстро, а к роскоши и того быстрей.

Анна привыкла, что все, чего бы она ни пожелала, сбывается, нужно только потрудиться. Была готова работать до седьмого или сто седьмого пота ради танца, нередко капризничая в остальном. К капризам приучил Дандре исполнением этих капризов.

Так и повелось – сбывалось и доставалось все, чего ни желала, кроме одного – замужества. А что не получается, того особенно хочется.

Так ли был нужен ей барон Дандре в качестве законного супруга? Анна любила его по-настоящему, как влюбилась с первой встречи, так и не желала замечать никого другого. И плакала у окна она по-настоящему. Но где-то внутри все же было понимание, что если он женится, то станет подкаблучником. Не потому, что сам таков, нет, – Анна добьется.

Но он не заводил разговор о женитьбе, и Анна отыгрывалась на остальном. Она откровенно капризничала – Виктор терпел, закатывала скандалы – уходил и сразу же возвращался с еще большими букетами и дорогими подарками.

Со стороны посмотреть – капризная, самодовольная барышня, но внутри затаилась, сжавшись в комочек, та самая маленькая Нюра, которую с первой попытки даже не допустили к вступительному экзамену в училище, потому что мала и слаба. И выпрямлялась эта Нюра только на сцене, когда танцевала чужую страсть, чужую боль. Знавшие Павлову вне сцены поражались – словно два разных человека, без музыки и света рампы капризная, надменная, иногда невыносимая, а в танце божественна. И никому не было дано заглянуть в страдающую, мятущуюся душу, увидеть, что боль танцует не Никии или Жизель – свою собственную, ту, о которой никому не рассказывает, которую не показывает.

Никто не знал, что в действительности в душе у этой тоненькой, грациозной девушки.

Так осталось на всю жизнь – капризы, иногда доводившие окружающих до белого каления, и тончайшая нить переживаний, отраженная в неповторимой пластике танца. В ней жили две Павловы, соединяясь в тот момент, когда начинала звучать музыка, вернее, внешняя самовольная и надменная выпускала на волю настоящую, и зал, каким бы он ни был и где бы ни находился, замирал от восторга, чтобы по окончании после нескольких томительных мгновений тишины взорваться восторгом.

Капризы и истерики забылись, зато осталась память о «Лебеде» и поразительной пластике танца, которая невозможна без настоящей души.

У Дандре гость – знакомый Анне по театру (хотя, какой знакомый, здрасте – до свидания) Сергей Дягилев, чиновник, которого совсем недавно из театра выставили за какие-то злоупотребления или недосмотр. О Дягилеве хорошо отзывался Миша Фокин, Аня вспомнила восторженные отклики о мирискусниках, возглавляемых этим самым Сергеем Павловичем.