Телка с болтающимся поводом медленно и торжественно выходит из своего укрытия за шифоньером. Свет настольной лампы маслянисто поблескивает на ее светло-бурой шкуре.

— Я объяснял им, что это единственная пьеса Стриндберга, которую надо играть совершенно реалистично. Но статисты, не обращая внимания, продолжали болтать и шуметь, и, выйдя из себя, я закричал: «Репетиция окончена!»

Наклонившись, он треплет овцу по пушистой морде. Та зажмуривается, переворачивается на спину и перебирает дрожащими копытами в воздухе, тяжело валится на бок, вскакивает, фыркает и идет вдоль дивана.

Телка толкает мордой дверь в коридор, просовывает в дверной проем голову, затем протискивается сама. Автоматически закрывающаяся дверь скользит по ее плечам, гладкому крупу и слегка прижимает заднюю ногу.

Вслед за ней тяжелой поступью, низко опустив голову, из гостиной выходит лошадь.

Затем овца, с чувством собственного достоинства в глазах. В шерсти застряли комья земли и солома. За ней идет серо-черная свинья с блестящими глазами.

Ингмар в одиночестве сидит на диване. В коридоре тишина. Маленький бродяжка отбрасывает тусклый свет на панель и столик у стены: сквозь прозрачный подбородок льется яркий свет, а гармошка пропускает лишь мутное коричневое сияние.

Салфетка на спинке падает за диван, когда Ингмар встает и подходит к окну. Откидывает оба крюка и распахивает створки навстречу темноте.

Глубоко-глубоко в черной воде мерцают звезды.

Он взбирается на узкий подоконник, крепко ухватившись одной рукой за среднюю раму, другой — за верхнее полукружье окна, и высовывается наружу, окунаясь в холодный воздух где-то на высоте восьми метров от стылого склона. Он чувствует, как мрачное спокойствие разливается по всему телу.

Клочья облупившейся краски падают на подоконник.

Сердце тяжело отбивает удары, опускаясь все ниже и ниже.

Руки немеют, он почти не чувствует ног, далеко высунувшись из окна. Почти незаметно для самого себя он может выпустить эту опору.

Фасад гостиницы, ряды молчаливых окон, истончившаяся листва, терраса где-то внизу, усыпанная осенними листьями вперемешку со снегом.

Сосна под лунным светом отбрасывает тонкие нитяные тени. Четыре звезды выделяются на фоне других, образуя стрелу. Одинокие фонари угадываются в ложбине, а огромное озеро кажется больше неба.

Ингмар не решается вскрыть письмо, страшась известий об отце. С каждым днем ему становится хуже. Операцию пришлось перенести, подключили Нанну Шварц[41].

Встретив возле столовой Стига, Ингмар рассказывает, что собирается делать финальные эпизоды в церкви Скаттунге и, наверное, пора посмотреть сцены с местом самоубийства.

— Я думал, съемки прекращены.

Рука с письмом дергается, судорожно, словно лапка долгоножки.

— Почему это прекращены?

— Экелунд звонил и сказал, что…

— При чем тут Экелунд? Извини, но такие вопросы надо решать со мной.

Стиг все время прикрывает рукой рот, когда говорит. Взгляд у него скептический.

— Будешь сегодня снимать?

— Да.

— Понимаешь, я на сегодня своих ребят отпустил.

Засунув руки в карманы брюк, Ингмар встречается взглядом со Стигом.

— Может, попробуешь их разыскать?

— Да, но…

— Попробуй, — говорит Ингмар, поворачивается и уходит.

Оглянувшись в дверях, он смотрит на спину Стига и кричит:

— Надо поработать сегодня, если получится решить эту проблему!

Войдя в столовую, Ингмар останавливается и возвращается мыслями в тот момент, когда рассердился на Гуннара и швырнул стакан в стену.

Острые осколки и круглые капельки.

Он медленно отодвигается в сторону, глядя на искрящееся на солнце жидкое месиво стекла и воды. Смотрит, как детские рисунки, множась, отражаются во внутренней стороне полушария.

Испуганный взгляд Гуннара проступает сквозь дрожащие хрустальные подвески люстры.

Ингмар передвигается, и лицо Гуннара исчезает. Снова появляется и растворяется, когда угол зрения меняется так, что капли воды наполняются светом прожектора. Он встает на цыпочки, потом сгибает колени и видит, что кто-то другой стоит рядом с тем местом, где должен быть Гуннар.

Это ребенок. Наверное, Стефан, думает Ингмар.

Мальчик пытается дотянуться до какого-то предмета, но не достает. Ему мешает чья-то негнущаяся рука, лежащая у него на лбу и вцепившаяся в волосы.

Ингмар подходит к актерам, ставит чашку с чаем на стол и садится.

— Вы что, тоже думали, у нас сегодня свободный день?

— Вообще-то Гуннар болен, — сердито говорит Ингрид.

— Я только хотел сказать…

— Что же ты хотел нам сказать? — перебивает она.

— Ничего.

— У меня тоже немного болит горло. Но я конечно же притворяюсь.

Он смотрит в чашку с чаем. По темной поверхности пробегает рябь.

— Я только хотел узнать, готовы ли вы к поездке в Скаттунгбюн.

— Конечно, готовы, — отвечает Макс, глядя на других и пожимая плечами.

Катинка заходит в столовую и жестом подзывает Ингмара.

К. А. догоняет его в коридоре и, расстегивая манжету рубашки, бормочет, что ему как-то неспокойно.

— Ты с Гуннаром говорил?

— Как раз собираюсь, — отвечает Ингмар.

— Вряд ли у тебя получится уговорить его снова ехать в Финнбаку.

— Да я бы и не решился ему это предложить, — с улыбкой говорит Ингмар. — Думаю, сцену можно будет смонтировать из того материала, что уже есть.

Звонит телефон на стене.

— Не знаю, — говорит Стиг, опустив глаза. — Похоже, народ совершенно… мне кажется, они просто не верят, что фильм состоится. Пока царит такое настроение, ничего не получится.

— Да уж.

— Ингмар, — начинает Стиг, пытаясь встретиться с ним взглядом, — скажи, как вообще обстоят дела? Сколько мы еще здесь пробудем?

— Не знаю, — отвечает он, прижимаясь к стеклянному горлу банки.

Снова звонит телефон.

— Ты должен поговорить с шефом. Как только перестанет светить солнце, мы за неделю управимся.

— Мы могли бы сделать все за четыре дня, — отвечает Ингмар. — На это у нас есть деньги, но ты же видишь, что сегодняшний день, похоже, пропал. А если Гуннар до завтра не поправится, то можно собираться домой.