При людях железо.

И значит, следом пойдут волчьи стаи, а то и воронье. Воронов синицы боялись.

Удивительно, как переменилась моя жизнь за прошедшие три месяца. И если первый из них прошел будто бы в тумане, то иные два были наполнены ярким живым золотом.

От Тойву мне досталась хижина, стены которой давным-давно ушли под землю, а на крыше раскинулись ковры зеленого мха. Этот ее дом зарос грязью и пропах кровью, запах которой я ныне ощущала остро. Два дня я пыталась очистить его, боролась с плесенью и кружевом волчьих грибов, с рыжими пятнами ржавчины, что проступали сквозь дверь, с мокрицами и жуками, которые давным-давно прижились в гнилых циновках. Я избавлялась от прелой соломы, поеденных молью одеял, благо, подаренная Акку шкура была тепла. Я вычищала из кладовки гниль и перебирала труху лекарственных трав.

Пожалуй, они появились в доме задолго до Тойву.

Но хижина упрямо не желала становиться мне домом.

И тогда лес подарил мне Горелую башню.

Какой она была?

Окруженной сетью зачарованных троп. И не человеку по ним ходить — заведет, запетляет, закружит и, опутав, вытянет силы. Будет водить, пока тот, кто дерзнет нарушить покой, не отступит. Или не ляжет к узловатым корням престарелых дубов. Но я, отмеченная Акку, больше не была человеком. И тропа сама легла мне под ноги, потянула, позвала… куда?

К подножию холма, скрытого в тени леса.

…малинник успел зарастить раны, нанесенные пламенем. И все же я ощущала эхо прежней боли. Земля помнила день, когда был выпущен дикий огонь. И что глодал он не только дом, некогда стоявший на холме, но и саму землю. Что метался он, норовя добраться до лесных стражей, жаром иссушая листья. До сего дня старые вязы хранили следы того пламени.

И спешили рассказать мне про давнюю свою обиду.

Люди злые.

Их можно убить.

…и даже нужно.

Что осталось в этом месте, помимо ожогов? Оплавленные камни. Несколько ржавых гвоздей, которые земля бросила мне под ноги. Старая стена, затянутая сетью хмеля.

И Горелая башня.

Как она устояла?

Чудом.

Она была невысока, кряжиста и, как показалось мне, построена задолго до пожара, во времена давние, полузабытые ныне. Годы слегка накренили ее, но я чувствовала, что башня простоит не год и не два.

Дом?

Когда-то это место было домом.

Дверь сохранилась. И петли отозвались на прикосновение скрипом, словно вздохом.

Внутри сумрачно и, должно быть, сыро… холодно? Я утратила способность ощущать холод иной, кроме того, который поселился внутри. И босые ноги мои считали ступени.

Хрустело стекло.

Желтое и синее. Зачерпнув горсть, я поднесла к узкому окошку. Солнце плеснуло светом, и стекло на миг превратилось в драгоценные камни…

…ценного в башне не осталось.

Здесь и комната была всего одна, под самой крышей. Зато большая и почти не тронутая пламенем. Прорвавшись в окно, огонь растекся по стенам, оставив черные следы копоти, но затем отступил. И кровать не тронул… и камин… и какой-то низкий стол… табурет…

Подмести надо бы.

И паутину снять.

Я задрала голову. На куполообразном потолке, скрытый под тонким слоем сажи, обитал змей. Черные кольца его сплетались причудливым узором, а ромбовидная голова спускалась к самому окну.

Змей смотрел на меня.

Рисунок.

Всего-навсего рисунок, пусть и сделанный мастерски. Я не чувствовала в нем жизни, но… что-то мешало просто забыть о змее. И, поклонившись, я сказала:

— Пустишь переночевать?

Несколько мгновений ничего не происходило. А затем Горелая башня содрогнулась и протяжно застонала. Я же поняла: мне разрешено остаться.

— Спасибо.

Змей не ответил.

А у меня появился дом. Он был странен, но, пожалуй, впервые за все время с моего рождения я чувствовала себя по-настоящему защищенной. Оттого и покидать его я не желала.

Голод заставил.

Не тот, о котором я старалась не думать, но обыкновенный: я все еще была слишком человеком, чтобы вовсе обходиться без еды. Просто теперь ее требовалось меньше.

Все изменилось.

И выйдя за пределы зачарованного круга, я долго вдыхала запахи, которых вдруг появилось превеликое множество. Вот серебристый лисий след вьется по поляне. А под ним медной проволокой заячий лежит. И заяц петлял, кружил, силясь обмануть рыжую смерть.

Догонит ли?

Я могу пойти по следу и узнать.

Или могу остаться и слушать голоса птиц, которые расскажут обо всем, что в лесу творится. Вот застрекотала всполошенно сорока, спешит упредить о новой хозяйке…

Обо мне?

Разве у леса бывают хозяева?

В тот раз я дошла до реки. И лещина, выросшая у самого берега, поклонилась старыми орехами. И черничные кусты поспешили поделиться ягодами. Я ела, не заботясь о том, что испачкаюсь.

…кого мне теперь бояться?

…нет больше Ерхо Ину, нет братьев и сестер.

…нет Янгхаара Каапо, которому я подарила новое имя и камень.

…и меня, прежней, тоже нет.

Склонившись над водой, я вглядывалась в свое отражение. За прошедшие дни шрам не исчез, напротив, он стал словно бы больше, и теперь перечеркивал лицо жирной красной линией.

— Прелестненько! — сказал кто-то, — Хочешь, волосики расчешу?

Отпрянув от воды, я обернулась.

На тонкой ивовой ветке, которая с трудом-то собственные листья удерживала, сидела девушка.

— У меня и гребешочек есть, — она показала мне деревяшку с тремя кривыми зубами. — Прелестненький.

— Кто ты?

— Я и косичку заплести смогу, прелестненько будет. Не бойся. Тебя не трону.

И тут я поняла, что вижу перед собой лаакье-водяницу.

Белая, с прозеленью кожа. Волос светлый, вьющийся, так и тянет прикоснуться. Сидит лаакье у воды, держит гребешок да людей ждет. Увидит женщину и начнет жаловаться, дескать волосы в ветвях запутались. Помощи просить будет. Плакаться… обещать сокровища немалые. Но стоит поддаться, коснуться волос и враз опутают они сетью, утянут на дно.

Мужчины же сами к лаакье устремляются.

Им-то кажется, что не видели они девы краше…

— Не бойся, — водяница провела гребнем по космам. — Ты хозяюшка.

— А ты?

— А я живу тут.

— Давно?

— Давненько, — она зажмурилась… — Как утонула, так и живу. Прелестненько здесь. Садись.