Кейсо дул на озябшие пальцы и хлопал себя по щекам, чтобы к ним кровь приливала. Он вздыхал и брюзжал, жалуясь на осень, погоду, дожди и дороги, которые развезло.

И Янгхаар привычно кивал, думая о своем.

Он не убил Олли Ину, но теперь не знал, что с ним дальше делать. И совет, которые столь щедро раздавал Кейсо, пригодился бы. Вот только рассказать о поединке не получилось. Янгар начинал, но останавливался, понимая, что не в силах объяснить, почему поступил именно так.

— Взрослеешь, — Кейсо, избавившись от необъятной кожаной куртки, на которую по его уверениям, ушла кожа трех матерых кабанов, позволил мальчишке стянуть сапоги.

Подали войлочные тапочки, нагретые изнутри кирпичами.

И теплый байковый халат.

— Что ж… — с кряхтением и стонами Кейсо прилег на шкуры и погладил живот, который, как показалось Янгару, с прошлого раза стал еще больше. — Не убил — это хорошо… В смерти нет смысла.

Он принял чашу с горячим молоком, в которое сам добавил меду, едва ли не больше, чем молока. И поставив на живот, обнял ее ладонями. Грелся.

Кейсо и вправду не любил холода, хотя приходилось ему и босиком по снегу ходить, и спать в этом самом снегу, зарывшись в сугроб с головой. Он повел ладонью над чашей, собирая крохи тепла, и сказал:

— Будь готов, что тебя не поймут. Для некоторых бесчестье — страшнее смерти.

Ничего не может быть страшнее смерти.

Но чтобы понять, нужно умереть или даже умирать, раз за разом, доходить до края и возвращаться.

— Присядь.

Янгхаар сел, скрестив ноги.

Есть не хотелось.

Пить тоже.

— Ты похудел, мальчик мой, — заметил Кейсо и все подбородки его поджались, выражая негодование. — Хватит уже. Забудь.

— Не могу.

— Нельзя изменить прошлое.

— Я знаю.

— И нельзя вечно горевать по тому, что было утрачено.

— Я не горюю, — Янгхаар нахмурился: разговор был неприятен. Но Кейсо лишь головой покачал. Пальцы его пробежались по всем подбородкам и коснулись мышиного хвостика бороды.

— Что ж… — сомкнулись щелочки-глаза. — Ты не горюешь. Ты лишь перебираешь всех рыжеволосых девушек, пытаясь найти ту, которая заменит твою жену. Не отворачивайся, мальчик. Все говорят об этой твоей… странности.

Что странного в том, что Янгар желает быть счастливым?

У других ведь как-то получается.

— Янгу, — голос Кейсо был мягок, как тополиный пух. — Оставь ее. И дай себе остыть. Не пытайся оседлать судьбу, не выйдет.

Но ведь выходило.

Там, за краем моря.

За песками Великой пустыни.

На арене, раз за разом. И позже, когда полилась на дорогие подушки алая кровь Хазмата. Он до последнего за плетью тянулся, надеясь, что ручной зверь отступит.

И потом тоже, когда гнали, травили, пустив по следу шакальи сотни Айро-паши. Небывалое дело: раб поднял руку на господина. И разве тогда не была судьба Янгара в том, чтобы повиснуть на кресте?

На той же арене распяли бы. Подняли бы высоко, так, чтобы звери, которых выпустят, могли добраться лишь до ног. И зрители — а собралось бы много — орали б от восторга, подбадривая львов.

Или пантер.

Или гиен с мощными их челюстями…

…у Айро-паши знатный зверинец.

Но и тогда Янгар оседлал судьбу. И заставил ее измениться. Так почему сейчас не выйдет?

Кейсо, прочитав ответ в глазах, лишь головой покачал: мол, снова не сумел объяснить очевидного. Порой Янгар и вправду не понимал друга.

— Кёниг недоволен, — Кейсо, решив оставить болезненную тему, вернулся к новостям и остывшему молоку, которое он пил неторопливо, каждый глоток раскатывая на языке, словно не молоко смаковал, но дорогое редкое вино.

В Оленьем городе Кейсо пробыл три недели.

— Чем?

Кёниг… Вилхо трижды отправлял послания, которые были пространны и смутны.

Он называл Янгара дорогим другом. И просил проявить благоразумие, правда, не говорил, в чем же оно должно заключаться. Он сочувствовал потерям и удивлялся коварству старых родов, уверяя, будто бы не станет чинить препятствий законной мести… и вновь о благоразумии писал.

— Тем, что ваша война затянулась, — опустевшая чаша нашла прибежище на столике, а из рукава Кейсо появилась золотая цепь, звенья которой перемежались крупными бусинами солнечного камня. Цепь была длинна, ее хватило, чтобы дважды обернуться вокруг запястья Кейсо и почти исчезнуть в складках плоти. — И тем, что пока она идет, казна Вилхо не получает золото. Забыли о море корабли Ину, и не отдают положенной доли кёнигу. Твои аккаи не ходят в набеги… не идет торговля… не снят урожай…

Кейсо трогал бусины, перечисляя убытки, которые терпит корона.

— Кёниг желает, чтобы ты остановился.

— А Ерхо?

— И он тоже. Вы вдоволь померились силой, так он мне сказал.

Трусливый жадный человек, по недомыслию поставленный богами над другими людьми. И золото ему важнее чести. И сумей Янгар десять лет тому правду разглядеть, разве принес бы клятву?

В ту первую встречу Вилхо Кольцедаритель восседал на троне. Он показался огромным, каким не может быть человек обычный. Одежды его ослепляли сиянием драгоценных камней, а лицо и руки Вилхо покрывала золотая краска.

…в ту первую встречу Янгар едва не отступил.

…сердце вдруг остановилось.

…холодный пот потек по плечам. Руки и те задрожали, чего с Янгаром никогда прежде не случалось. Тогда он вытер мокрые ладони о штаны и, задавив саму тень страха, совершенно беспричинного, заставил себя ступить на алую дорожку.

— Кто ты? — спросил Вилхо и голос его, отраженный стенами зала, оглушил Янгара.

Перед этим человеком, да и человеком ли вовсе — огромным и оглушающе великолепным гляделся кёниг — хотелось упасть на колени.

…иначе золотой великан уничтожит Янгара.

Но Янгар устоял и сквозь сцепленные зубы ответил:

— Я тот, кто желает служить тебе.

И десять лет прошло.

Узнал Янгу, что стоит трон на особом возвышении, а тронные одежды кёнига шьют длинными, чтобы казалось, будто выше кёниг обычного человека. Что специальные зеркала спрятаны в нишах, и направляют они свет на Вилхо. Отсюда и сияние, чудесным образом кёнига окутывающее. Что под золотой краской скрывается лицо самое обыкновенное — чересчур толстого нездорового человека. И голос у него тонкий, почти женский. И что громким его делают латунные трубы, особым образом спрятанные в подлокотниках трона и стенах.

Десять лет…