– Я пришел к вам… – начал он.

Слова замерли у него на губах. В одно мгновение он охватил взглядом все: мертвую мать, подлого труса, коварно всадившего ей в грудь клинок, лежащую в обмороке – или, может быть, тоже убитую? – панну Соболевскую. Издав дикий крик, Август бросился на Мадленку, выхватив меч.

– Молись! Молись, мерзавец, пришел твой последний час!

У Мадленки не было никакого оружия: короткий меч, который она носила при себе, давно исчез бесследно. Она метнулась прочь от разъяренного Яворского, споткнулась о резную скамью и растянулась на полу. Подбежавший Август взмахнул мечом, готовый отсечь ей голову. В отчаянии, не соображая, что она делает, Мадленка выбросила руку, защищаясь от слепящего клинка.

– Господи, прими мою душу, – закричала она, – ты знаешь, я не делал этого!

Клинок задел за подсвечник, который с грохотом опрокинулся. Мадленка отползла назад и прислонилась спиной к стене.

– Мерзавец! – закричал Август и вторично замахнулся мечом.

– Не надо, Август! – взвизгнула Мадленка.

В двери вбежали люди; кто-то закричал, кто-то требовал звать священника. Август хотел опустить меч, но, видно, не смог убить безоружного; тогда он размахнулся и рукоятью ударил Мадленку по лицу, после чего бросился на нее и стал бить ногами. Мадленка не сопротивлялась: она только закрыла руками голову, молясь, чтобы все кончилось как можно скорее. Удары прекратились – Августа оттащили, Мадленку грубо подняли на ноги. Ребра у нее болели, из рассеченной губы, из носа текла кровь – рукоять оказалась дьявольски тяжелая.

– Твоих рук дело? – спросил Петр из Познани спокойно, указывая на мертвую княгиню.

Мадленка с ужасом затрясла головой. Только теперь она осознала, какая ловушка была ей расставлена.

– Нет! Нет! – отчаянно прорыдала она.

– Увидим, – со зловещим хладнокровием промолвил Петр из Познани. – А пока бросьте его в подземелье! Как только пир кончится, я сам им займусь.

– Я отдам тебя на растерзание собакам! – закричал Август. – Живьем!

Он умолк, упал на колени возле тела матери и закрыл лицо руками.

– Так я и знал, что добром все не кончится, – вполголоса промолвил один из слуг, когда Мадленку увели. – Помните, как он бросился на князя Августа с кинжалом, когда мы его только нашли на дороге? Наверное, он уже тогда его убить хотел, а когда его удержали, даже укусил Каролека.

– Может, он лазутчик крестоносцев? – предположил второй слуга.

– Все может быть, – желчно произнес Петр из Познани, и шрам на его щеке ожил, задергался. – Ничего. Завтра он у меня заговорит, клянусь христовыми ранами!

– Вот что бывает, когда господа приближают к себе неведомо кого, – подытожил первый слуга.

Мадленка не слышала их слов. По выщербленным осклизлым ступенькам ее волокли в подземелье, угощая по пути пинками и щедро осыпая проклятиями. Страж грубо втолкнул ее в темницу, дверь со скрежетом затворилась, и Мадленку обступила кромешная тьма.

Все авторы, сочиняющие исторические романы, обожают время от времени описывать в них тюрьму, без коей не обходится ни одно мало-мальски приличное повествование. Если благосклонному читателю когда-нибудь попадались на глаза бессмертные романы Дюма-отца (прежде всего, разумеется, «Граф Монте-Кристо»), добротно-занудные книжки сэра Вальтера Скотта, творения непревзойденного Стивенсона или патетического месье Гюго, он без труда вспомнит, что я имею в виду. Тюрьма – это, как правило, такое место, куда герой попадает против своей воли и где ему – хотите верьте, хотите нет – ужасно не нравится находиться, но так как у проныры-автора всегда имеется свое мнение по данному поводу, то он держит героя в темнице ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы повествование окончательно не выдохлось. Обыкновенно узилище несчастного героя, вынужденного выполнять все прихоти бесчеловечного создателя, находится в недрах какого-нибудь грозного замка и поражает воображение своей мрачностью. С отсыревших стен капает вода, ни один луч света не проникает в подземелье, а под ногами бедного заключенного шныряют необыкновенно жирные и наглые крысы, нагоняющие на жертву писательского произвола невыразимый страх. Все тюремщики сплошь и рядом бесчувственные животные, грубые, неотесанные, беспрестанно возящиеся с огромными связками ключей и притесняющие пленника в меру своих сил и способностей. Вдобавок они неисправимо тупы и всегда поворачиваются к узнику спиной, когда ему – после примерно пяти-шести глав непрерывных мучений, метаний и философских размышлений о том, что в неволе лучше познается ценность простых радостей бытия, таких, например, как лучи солнца, ласкающие лицо, – так вот, дубина-тюремщик оказывается тут как тут, когда герою наконец-то приходит в голову спасительная мысль стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжелым, переодеться в его обноски и преспокойно выйти из подземелья. Дальнейшее зависит от фантазии автора, распоряжающегося действом. Арсенал его средств неисчерпаем, а правило, коего он обязан неукоснительно придерживаться, только одно: герой должен до самого конца оставаться в живых, несмотря ни на что, а там хоть потоп, хоть двести разъяренных критиков, заостривших брызжущие ядом перья, – ничто автору не страшно. Он довел своего героя до последней страницы повествования, освободил свой мозг для новых замыслов, а до всего остального ему и дела нет. Он исполнил свою миссию, и, если ему очень-очень повезет, у него будет много-много благосклонных читателей, которые понесут его имя сквозь время и пространство, из века в век, и продлят его бессмертную жизнь после того, как завершится его скучный и неприметный земной путь.

Подземелье, в котором очутилась моя Мадленка, мало чем отличалось от других темниц той поры. Это был глухой каменный мешок, темный, душный и пугающий. Единственным освещением была узкая полоска света от факела, сочившаяся из-под тяжелой дубовой двери. Стражи, притащившие Мадленку в земное подобие (или преддверие?) ада, грубо швырнули ее внутрь, как мешок с чем-то нехорошим, и удалились. Впрочем, Мадленке было так плохо, что они не сделали ей больнее, чем было.

Мадленка, хлюпая разбитым в кровь носом, некоторое время лежала без движения, но потом все же повернулась на бок и ощупала пол вокруг себя. Он оказался обычной, хорошо утоптанной землей. Оперевшись на одну руку, Мадленка водила второй вокруг себя, пытаясь нащупать стену. Крыса пробежала мимо нее в темноте, почти задев холодными лапками. Мадленка не испугалась – ведь крыса как-никак тоже божье создание, и поэтому бояться ее просто глупо. Правда, бог, когда создавал крыс, был, наверное, в плохом настроении, но и у деда Мадленки, чьей жизнью, поступками и словами она по привычке меряла весь окружающий мир, тоже случались периоды дурного расположения духа. Что-то, однако, смутно беспокоило Мадленку, но она все никак не могла понять, что именно. Она снова хлюпнула носом, с шумом втянула в себя воздух и закашлялась.