Он стоял у кухонного окна.

На кухонном столе графин, пара стаканов. Я налила в один из них воды, как раз придумывала, как лучше повернуть диалог, когда прозвучало:

– Ее звали Мика. Микаэла. И я убил ее тем летом. Не со зла, не специально… просто дар проснулся. Точнее, проклятье.

Она разбудила ее – черноту в нем, – вот как он до сих пор считал. Вдруг поведал мне старую историю, которая перенесла меня в далекое жаркое лето, в деревню с одноэтажными домами, пыльной главной дорогой, звоном бидонов и блеянием коз. В том лете жил изнывающий от страсти по серьезным взаимным чувствам парнишка и ни о чем не подозревающая девчонка, которая ничего серьезного не хотела. Просто жить, играть, веселиться, любить, порхать, просто быть. И своей беззаботностью она напомнила мне Элео – на подобном автопилоте живут многие люди, пока не приходит пора «проснуться». Чудная пора, полная легкости, безмятежности и мечтаний. Мика… Деревенская девчонка, жаждущая получить от жизни больше, чем перешедшее по наследству корыто для свиньи Миски, два потрепанных материнских платья и надпись на гробовой плите: «Она всю жизнь, от рождения до смерти, прожила в Тиросе». Обычные мечты, простые и понятные.

А тут Санара…

Именно его глазами я видела состоявшуюся на дороге роковую встречу и последующую обиду, тронувшую фитиль ядерного реактора; мух, после кружащихся над пролитым на крыльце молоком, слезы на щеках Микаэлы – пощади, пощади, пощади… Слишком много неконтролируемых процессов запустилось тогда, и Аид до сих пор винил в произошедшем себя, не понимая, что фитиль просто пересох, что он уже был готов воспламениться не просто от искры – от солнечного луча, легшего рядом.

Дар изначально выбрал его за критичность. Способность вычленять, отделять, анализировать, разделять, присваивать ярлыки. Таким Санара родился, и характер его идеально подошел для умения судить. И осуждать. Тем днем он впервые осудил Микаэлу, следом себя – уже на пожизненное.

Он давно вырос, возмужал, а веревки с распухших запястий Мики до сих пор свисали прогнившими водорослями с его собственного сердца.

Рассказ завершился пришедшей к нему на остановку бабкой, вручившей злосчастное фото, копию которого я недавно нашла на полке.

– И ни разу он не сработал туда. Этот чертов мост. – Санара помолчал. Я была одновременно везде: на жаркой дороге неподалеку от его родного села и здесь, смотрящей на кухне на завернутый в полотенце мужской крепкий зад. – А второй раз тогда, когда…

– Я попала под колеса, – завершила я за рассказчика.

Для меня многие вещи были очевидны, для него – нет.

– Да.

Вторая «жертва», то есть я, повисла на совести Санары поверх первой черным мешком с камнями. И ситуацию почти не исправило мое «воскрешение». Аид до сих пор терзался тем, что испортил мою человеческую судьбу. А новое создание рядом с ним – это уже не та Леа, ту он все-таки покалечил. В каком-то смысле так… Вот только с моей позиции все воспринималось не так мрачно и не так однозначно. То, что Санара считал «подачкой» Куба, я воспринимала восхитительным подарком. А разве не так – прожить жизнь после жизни, да еще в таком качестве?

– Что не так? – развернувшись, он впервые выразил во взгляде перед кем-то честную беспомощность. – Почему вхолостую?

Не праздный вопрос. Нет, он не обиделся бы, если бы я ушла от ответа, но зачем, если тема уже поднялась?

– Понимаешь ли, – начала я легко, – прожектор, заряженный одной и той же пленкой, не может показывать другую картинку.

– О чем ты?

– Если у аппарата все шестерни и детали находятся в том же положении, с чего ему показывать иной фильм. Понимаешь меня?

– Нет.

Он был честен. Обескуражен, удручен и внимателен. Как когда-то давно, когда ему было десять-двенадцать, был готов учиться и впитывать, слушать и слышать, лишь бы результат…

– Все это время ты отчаянно желал поменять последствия ситуации, которая тебе не нравилась. Так?

– Да.

– А нужно менять причину возникновения ситуации.

«Не понимаю. Объясни!»

Когда смотришь на голого мужчину с шикарным торсом, объяснять длинно пропадает желание. Слишком манит выпирающая из-под полотенца часть.

– Ты не поменял собственный угол зрения на себя, ни разу не усомнился в правоте собственных действий. Когда проклинал Мику, считал, что это она вывела тебя из себя своим ответом, когда пытался вытащить из комы меня, знал, что просто выполнял задание. Но если центр остается неизменным, то проекция не может быть искажена – твой Мост об этом знает. И понимает, что построение в обоих случаях не имеет смысла.

Аид молчал так долго, что я оглохла от тишины. Упреки в собственный адрес даже обычные люди воспринимают в штыки, а уж Верховный Судья, всегда считающий себя «правым и уполномоченным»…

– Но я строю по десять Мостов в день. А не сработали только два…

– И в обоих случаях ты был заинтересован получить личную выгоду.

– Какую именно?

– Эмоциональный пересброс, изъятие из себя чувства вины. В отличие от рабочих ситуаций, где никакой личной выгоды для тебя нет. Улавливаешь разницу?

Когда голос Санары прорезался, то будто треснул от прозвучавшей неуверенности.

– То есть это на свое поведение я должен был взглянуть иначе?

– Верно. Признать, что, возможно, повинуясь в первый раз эмоциям, а во второй – желанию выполнить приказ, ты совершил ошибку. Точнее, две ошибки. Понять, что в следующий раз ты попробовал бы избрать не «другой вариант развития событий», но другую версию себя самого в тот момент, когда все случилось. В этом и заключается разница.

Новая порция тишины.

Я пояснила.

– Если в старую ситуацию придешь новый ты – иной, мыслящий по-другому, пересмотревший глубинный смысл, – то и проекция вокруг изменится. Весь разговор с Микой пойдет по-другому, проклятье даже не состоится.

Он верил мне, но до сих пор не верил себе.

– Так просто?

– Как сказать… Не каждый хочет, а главное, желает в старой ситуации выбрать свой новый аспект. Но именно так меняют прошлое.

Я вовсе не была уверена, что Аид меня понимает, потому что в этот момент пыталась облечь в человеческие слова знания Элементалов. Однако он понял.

– И… все?

– Все. Можешь… попробовать.

Я запнулась потому, что в этот момент он неуловимым движением развязал на боку полотенце, и оно белой тряпкой упало на пол.

– Это нормально, – спрашивал он на пути ко мне (а я уже успела вскочить со стула и пятиться назад – обожаю игры, а уж игры в «охотника и жертву»), – что я, во время столь серьезных обсуждений, продолжаю тебя хотеть?

Меня прижали к стене спустя несколько секунд. Обдало жаром мужского тела и желания, сами собой разъехались в стороны бедра – скользкие и влажные по внутренней стороне еще с предыдущего раза, – затопило предвкушение момента «сейчас в меня толкнутся, разопрут в стороны, втиснутся…»; расплавили щеки горячие ладони.