Метр за метром я приближался к «спитфайру». Он появлялся в моем прицеле и снова исчезал. Я перевел гашетку стрельбы в верхней части ручки управления в положение «огонь». Еще один полный круг, и затем, возможно, я смог бы прочно зафиксировать его в своем прицеле. Словно одержимый, я мчался на этой карусели, конечной стадии воздушного поединка. Мне не надо было волноваться о том, что сзади или сверху – Штраден, Бахманн и Цан, конечно, прикроют меня, а также целая группа истребителей.

Раздался глухой удар по фюзеляжу, и я вывернул голову, оглядываясь. Посмотрев мимо бронезаголовника, я увидел «спитфайр», который выходил из крутого разворота в нескольких метрах позади. Дымные следы его трассирующих пуль тянулись ко мне, словно пальцы. Мой двигатель сильно застучал. Пули с ужасным треском разбивались о бронепластину позади моей головы. Кабина немедленно заполнилась запахом кордита. Стрелял он чертовски хорошо! Словно во время тренировочного полета, я вышел из сектора обстрела, сделал переворот через крыло и вошел в вертикальное пике. Замерев в кресле, я чувствовал себя почти одним целым со своим самолетом, выполняя классический маневр ухода из-под удара. Это была крутая спираль к земле, похожая на водоворот. Мои глаза почти отстраненно следили за неистово трясущимися приборами, показывавшими неисправность двигателя. Управление зловеще потяжелело, когда обтянутые тканью элероны начали подниматься, словно воздушные шары, фактически провоцируя сваливание в неуправляемый штопор. Вытекавшая охлаждающая жидкость покрыла лобовое стекло молочной, непрозрачной пленкой. Я был спокоен, рассматривая возможные варианты, как если бы наблюдал за поведением того, кто сам себя загнал в безнадежное положение. Лишь на секунду или две у меня возникли такие мысли, как «это конец» или «все кончено», наносившие вред мощному инстинкту самосохранения.

Тогда я стал говорить сам с собой, сопровождая словами действия, как всегда поступал в ходе воздушного боя. Я произносил, возможно, даже вслух: «сейчас», «быстрее» и «выравнивай».

На 1800 метрах стало очевидно, что в меня больше никто не стреляет. Лобовое стекло немного очистилось. Я мог видеть, что приближаюсь к склонам Этны. Я выключил двигатель, потому что температуры масла и охлаждающей жидкости опасно возросли. Винт свободно вращался в воздушном потоке. Я снижался с большой скоростью. Теперь уже можно было различить мелкие детали: узкие полосы обработанной земли, чередующиеся с гребнями виноградных лоз, – не лучшее место для посадки «на живот».

Однако я смог выполнить удачный подход между высокими деревьями к длинному, узкому полю, которое отлого поднималось к Этне. Лишь когда законцовки лопастей моего винта ударились о землю, я заметил, что она повсюду усеяна каменными глыбами. Но оказалось уже слишком поздно что-нибудь предпринимать. Перед самым касанием земли я вцепился в плечевые ремни. Удар был сильным – капот двигателя сорвался и улетел вдаль по высокой дуге, в то время как комья земли глухо застучали по крыльям, лобовому стеклу и фюзеляжу. Меня сильно бросило вперед, но привязные ремни выдержали. Самолет, наконец, остановился с резким толчком, от которого встал на кок винта, почти собираясь перекувыркнуться. Затем последовал сокрушающий удар, когда фюзеляж упал на каменистую землю.

Когда я пришел в себя, вокруг стояла тишина. Единственным звуком было тихое гудение – рация все еще работала.

В изумлении я расстегнул привязные ремни, выключил рацию и вылез из кабины на крыло. Оказавшись на твердой земле, я пошел к большому каменному валуну в нескольких шагах. Едва я достиг его, как почувствовал острую боль в спине. Я медленно опустился на землю, опираясь руками о камень. Повернувшись спиной к солнцу, я стянул спасательный жилет, расстегнул на икрах ремни, на которых держались пистолет «Вери» и сигнальные патроны, и вытащил из наколенного кармана свою кепку.

Ровно час назад мы взлетели из Джербини. Сейчас был полдень и солнце висело прямо над бесплодным полем. Не слышалось ни звука. Прищурив глаза, я посмотрел в небо и увидел там постепенно рассеивающийся след воздушного боя в виде безобидно выглядящего белого узора конденсационных следов.

Поле отлого поднималось к склону Этны. Все оно было усеяно валунами. Один из них оказался на пути моего «сто девятого» и едва не заставил его перевернуться. Когда после «кивка» вперед самолет упал обратно «на живот», мощный удар, очевидно, не лучшим образом сказался на моей спине. Боль была терпимой, если я сохранял неподвижность, но при любом движении простреливала всю спину. Однако я должен был идти, несмотря на последствия, я испытывал такое опустошение, что едва держал глаза открытыми, но о том, чтобы продолжать сидеть здесь, на палящем солнце, не могло быть и речи.

Почему я принял вызов англичанина? Он предложил мне вступить в единоборство, хотя, конечно, у него было много времени, чтобы уйти от моего огня, выполнив разворот и перейдя в пикирование. Вероятно, он чувствовал себя в достаточной безопасности, потому что друзья прикрывали его сверху, иначе пилот второго «спитфайра» никогда не смог бы получить достаточный запас скорости, который позволил ему, сманеврировав, занять позицию позади меня, из которой он и подстрелил мой самолет. Но мой первый противник принял риск проведения ближнего боя до того момента, когда должна прибыть помощь, что очень характерно для упрямых, спортивных британцев; они весьма отличались от русских, с которыми я не так давно вел борьбу.

Мой ведомый не сработал должным образом. Если бы только мои люди прикрывали меня в течение еще нескольких минут и не позволили тому «спитфайру» зайти мне в хвост, я смог бы открыть огонь и отвернуть, и теперь англичанин сидел бы на каком-нибудь поле около своего самолета или выпрыгнул с парашютом, – в противном случае он был бы мертв.

Законы стратегического бомбардировочного наступления все больше и больше диктовали природу воздушных сражений, и, соответственно, дуэль в воздухе, классическая «собачья схватка», была все более редкой. Не находилось никакого времени для пробы сил, никакого времени, чтобы соотнести свои летные навыки с вражескими, когда бомбардировщики летели потоком и истребители обеспечивали их прикрытие. Наша работа состояла в том, чтобы проникнуть через этот защитный экран и напасть на бомбардировщики, в то время как работа истребителей эскорта была в том, чтобы не дать нам этого сделать, идя вверх и открывая огонь, как только мы переходили в пикирование. Но маневренный бой случался уже не так часто.

Частые тревоги выводили наших молодых пилотов из равновесия и иссушали их решимость, так что, когда их атаковали истребители, они входили в крутую спираль, толком не зная, как извлечь из этого маневра тактическое преимущество. Подобные поединки длились недолго; прежде чем можно было прийти на помощь, охваченная огнем жертва, вращаясь, падала на землю, сделав перед этим не более одного полного круга со своим противником.

Однако время от времени в бою неожиданно сходились два одинаково подготовленных мастера. Когда это случалось, ветераны, все еще участвовавшие в основном сражении, наблюдали за ним с восторгом и затаив дыхание ждали его результат.

Они должны были скоро начать меня искать. Очевидно, мою вынужденную посадку не видели; иначе они, конечно, кружились бы над полем. Я должен был пробовать связаться с командным пунктом эскадры по радио. Или, возможно, кто-то из летчиков все еще был в воздухе и смог бы услышать мой аварийный вызов.