Да он сорвется на самолет, ринется из Хабаровска в Нижний, чтобы охранять Женю. А ведь ему 79 лет! Конечно, никто и никогда ему такого возраста не даст, но тем не менее…

Нет, о «царских червонцах» и змеином браслете надо молчать. Молчать, как Кочубей на пытке!

– Да просто Михаила тут обманули с оформлением документов на продажу его деревенского дома, а фамилия нотариуса – Абрамец, – сказала Женя самым что ни на есть равнодушным тоном. – Вот меня и зацепила эта фамилия, понимаешь? Мучилась, мучилась, потом решила у тебя спросить. Оказалось, что у меня генетическая отрицательная реакция на эту токсичную для нас фамилию.

– А как этого нотариуса зовут? – спросил Александр Александрович настороженно.

– Не знаю, я документов не видела, – с легкостью соврала Женя. – Мне Михаил рассказал. Ну ладно, дед, спасибо, я все выяснила. Похоже, история нашей семьи неисчерпаема! Особенно история Грозы. Но ты помнишь только какие-то отрывки, потому что был слишком мал. Жаль, что никто никогда никаких записок не вел, не пытался эти воспоминания систематизировать. Ни ты ничего не записывал, ни твоя сестра Женя, хоть она и была журналисткой, ни моя мама…

– Отец мой, Дмитрий Гроза, вел дневник, – возразил Александр Александрович. – Вернее, записки о прошлых событиях. Я их в руках держал, хотя и не понимал, что это такое. Был тогда совершенным малышом, читать не умел, но помню этот эпизод необыкновенно четко! Я нашел тетрадку и самодельный крестик в Сокольниках, в развалинах одного сгоревшего дома. Кстати, этот крестик был долгие годы со мной, потом я его терял, а незадолго до твоего рождения нашел. Тебя им и крестили, ты его носишь! Так вот, когда я нашел тетрадку, один человек, Виктор Панкратов, прочел при мне вслух несколько строк… Я их помню всю жизнь. Вот слушай… – Александр Александрович перевел дыхание и тихо проговорил: – «Хоть и сказал некогда Саровский Святой, что от молчания еще никто не раскаивался, я все же решил свое молчание, наконец, нарушить и описать то, что происходило тогда, в апреле 1927 года, в городе Сарове. К этому меня подтолкнули Вальтер и Лиза, самые близкие мне люди. Удивительно, до чего же четко все запомнилось, а ведь уже десять лет прошло! Гедеон, я слышал, сгинул где-то в Казахстане, в лагере. Судьба отца Киприана так же трагична. Святые мученики! Вечная вам память.

О Матвееве я ничего не знаю.

Анюта, слава Богу, жива, она по-прежнему в Дивееве. Теперь она зовется матушка Анна…

Перед тем как мы простились, Гедеон и Анюта показали мне место, где они спрятали то, что было нами похищено. Всего только несколько человек посвящены в эту тайну. Теперь с каждым годом их остается все меньше. Неведомо, когда настанет время, предсказанное вещим старцем, – время его подлинного возвращения. Доживет ли до той поры хоть один-единственный участник удивительных событий прошлого? Не знаю… Тем более, нужно рассказать об этом!»

– Боже мой… – выдохнула Женя. – Потрясающе! Какие удивительные слова! Просто мороз по коже! Но о чем они? О чем идет речь?! Ты записки все же прочитал?

– Нет, они сгинули в архивах, – печально ответил Александр Александрович. – Но один человек, который, по странному совпадению, был полным тезкой моего родного отца, то есть его тоже звали Дмитрием Александровичем Егоровым, их держал в руках и читал. Он видел даже ту самую Анюту – матушку Анну! Эта история спасения мощей Саровского Святого от уничтожения. Эта тема священная, сакральная, Егоров пересказал мне то, что описывал Гроза, но я не хочу, не могу, не имею права об этом говорить всуе. А что касается других дневников… – По голосу было слышно, что дед улыбается. – Что касается этого, то моя прабабушка с материнской стороны, твоя тезка Женя Всеславская, вела дневник в девичестве, да и потом, когда замуж вышла, тоже вела. Только не спрашивай, откуда я это знаю! Может быть, одна полусумасшедшая старуха, Фаина Ивановна, которая одно время была нашей нянькой и слышала о моей прабабке от своей матери, обмолвилась… Она о ней кое-что рассказывала… кое-что похожее на сказки! А может быть, я узнал об этом во сне. Я иногда слышу сквозь сон разговоры отца и матери, разговоры с ними моего деда, маминого отца, даже их споры с неким Виктором Степановичем Артемьевым, их смертельным врагом, который убил деда моего, слышу… Не знаю, откуда мне известно про дневник Жени Всеславской! Но совершенно уверен в том, что он был. Однако пропал: может быть, сгорел в пламени революционного пожара. А может быть, сей бесценный манускрипт до сих лежит в каком-нибудь сундуке и ждет своего часа. Не знаю!

– Манускрипт? – растерянно повторила Женя. – В смысле, рукопись? В смысле, дневник? А, ну да… Ну ладно, дед, мы уже целый час говорим, ты опоздаешь на лекцию! Спасибо, ты мне многое прояснил! Целую! Давай работай, а я спать пошла. Привет маме с папой передавай. Всех люблю, целую, я!

И она быстренько нажала на сброс, а потом вообще выключила телефон, чтобы избавиться от возможных звонков деда и его опасных, въедливых вопросов. Законный предлог отключиться имелся: шел второй час ночи и в самом деле пора было спать.

Но лечь спать и уснуть – это две разные вещи. Разве можно уснуть после того, что рассказал дед?! С трудом все это улеглось в голове, но даже сквозь сон Женя словно бы слышала какой-то шелест и не сразу поняла, что это шелест сухих, пожелтевших страниц какой-то тетрадки, исписанной небрежным почерком… шелест страниц манускрипта!

Сырьжакенже, наши дни

Дом Верьгиза этой стороной стоял на взгорке, так что Трапезников вывалился не со второго, а как бы с полуторного этажа и рухнул на мягкую грядку. Остро запахло укропом, и Трапезников, наверное, поблагодарил бы небеса за то, что упал, к примеру, не на колышки, к которым подвязывают помидорные стебли, – ну да, наверное, поблагодарил бы, если бы мог сейчас хоть о чем-то думать. Но нет, не было в голове ни одной мысли, и все, что он делал дальше, совершалось просто на инстинкте самосохранения.

Бросил на землю кроссовки, вскочил в них, чтобы не уколоть ноги о предательский камень или сучок, что заставит его охрометь. Времени на одевание не тратил – прижимая к себе вещи, ринулся к забору, отделявшему подворье от улицы, подскочил к калитке, нашарил щеколду, сдвинул ее, стараясь не шуметь, – и со всех своих надежно защищенных ног понесся к рощице, которая темнела в лунном свете на окраине деревни.

Если повезло и Верьгиз спит, у Трапезникова есть некоторое время на бегство. Но сколько останется этого времени до тех пор, пока Верьгиз, Волк, Чертогон, пока этот поганый колдун не проснется и не бросится в погоню вместе с этой… с той… с тем чудищем, которое изображало из себя Валентину?

Мысль о ней заставила Трапезникова остановиться.

– Я спятил, – пробормотал он. – Этого не может быть! Мне померещилось!

Ночной холодок взбодрил его, вернул ясность мыслей. Все вокруг было так обыкновенно, так прозаично! Черное небо, яркая луна, четкие очертания домов, темнота рощицы чуть поодаль, слабо белеет дорога… По ней можно удрать.

А как же Валентина? Что она делает сейчас? Как теперь объясниться с ней? Как объясниться с Верьгизом?! Если удрать, он подумает, что Трапезников просто не хотел с ним расплатиться.