На следующий день атаманы, собравшись на ермаковском струге, долго толковали о происшедшем и единодушно решили, что Шадра будет на Круге атаманов на свою сторону по одному переманивать. И попадутся на его посулы многие. И большой раздор на Дону возможен.

— Дать бы ему по шапке! — предложил бесхитростный Гаврила Иванов.

— Нет, — остановил его Ермак. — Нельзя против своих. Он — казак! И пока закона не нарушил, на Дону волос с его головы не упадет!

Ушла радость возвращения на родину. Опять подступили со всех сторон тяжкие мысли о том, как жить, куда податься, как отмахиваться от врагов, напиравших на Старое поле. С юга — ногаи, с севера — мужики с сохами, с запада — поляки и запорожцы, с востока — буртасы да татары волжские.

Здесь было чуток полегче. С буртасами да казанцами договаривались пока миром. Все-таки помнилось старое родство, хотя и развела потомков кыпчаков разная вера.

Ах, кыпчаки-казаки! Первый и последний раз увидел их Ермак при взятии Казани, совсем еще мальчишкой, когда явились из степи отряды низовых кыпчаков-казаков. Грозно было их появление. В плащах из звериных шкур, с пеликаньими крыльями на шлемах, что устрашало врага и не давало клинку прорубиться до деревянных, окованных полосками железа круглых шлемов, с лебедиными крыльями на бунчуках, они были так необычны, что напугали прежде всего московские войска и даже казаков, пришедших из коренной Руси, куда занесла их судьба.

Но вспомнился еще употребляемый многими старый язык, вспомнились названия урочищ, балок, кочевий, юртов... Отыскалась родня, так что на Казань казаки русские и казаки донские шли одним войском. Ермак вспомнил, как отец нашел какого-то старика и горячо говорил с ним на тогда еще плохо понимаемом Ермаком языке.

А потом был подкоп и страшный, раньше времени прогремевший взрыв, что накрыл отца там, под землею. И жуткая резня на улицах Казани, и пожар, и первое кровавое сражение, в котором оказался Ермак. И горе, и победа! И остатки казачьих орд, с которыми ушел он в донские степи. Там, в землянках и кибитках, отошел он от ужаса потери, там научили его владеть саблей и луком, там за крепкий удар получил он имя Токмак. Там встретил он ту единственную, которая родила ему детей и, сгинувши вместе с ними в пожаре крымского набега, все еще не покидала его, являясь в редких прекрасных снах. Там, в степи, узнал Ермак и счастье любви, и радость отцовства, и горе потери всего, чем жил. Там он и превратился в Ермака — утешителя, потому что мог утереть слезы многим, превозмогая собственную беду и боль.

— А все же было десять лет счастья! Много... — проговорил он.

— Что? — вскинулся дремавший у борта Черкас.

— Спи, сынок! Спи! Это я так, своим мыслям.

Ермак свесил руку в воду, прохладная струя ласково гладила её. Казаки выгребали по лунной дорожке, уходя в тень берегов и вновь выплывая на освещенную гладь Дона.

Атаман Андрей, нынешний Шадра, появился позже, и не в степях, а в комариных волжских плавнях.

После взятия Казани донские казаки стали верными союзниками Царя Московского, который признал их независимость и право на Старое поле. Два года спустя после Казанского взятия турецкий султан Солиман, ногайский князь Юсуф и крымский хан Давлет-Гирей стали союзниками, примкнул к этому союзу и несчастный астраханский царек Ямгурчей, до того живший тихо и ладивший с казаками и Москвой.

Он запер дорогу в Каспийское море, которая кормила многих. По этой речной да морской тропе шли товары из Бухары, Персии и самой Индии. Сбить замок на воротах, именуемый Астраханью, и прислал Царь воевод — Пронского, Шемякина да Вешнякова.

По всем станицам, кочевьям, городкам и ловам на реках был объявлен сполох. Оружие брали в руки не только казаки-воины, но и рыбаки и пастухи, — высоко тогда стояло имя Москвы, и ее просьба помогать против Астрахани воспринималась как приказ.

Тогда живший в кочевьях чигов Ермак впервые простился с невестой, Настенькой — Анастасией, подарил ей бирюзовое колечко, чтобы не забывала и тосковала по своему суженому, и помчался на злом полудиком коне к Переволоке, к тому месту, где остановится потом его станица и решит укрепиться, построив Качалин-городок.

Вот там-то и встретил Ермак орды атаманов Ляпуна, Федора Павлова и Андрея. Разные это были казаки. Ляпун привел коренных степняков — светлоглазых горбоносых кыпчаков, кудрявых чернобородых брод-ников, вислоусых севрюков... Федор Павлов привел казаков русских — мещерских да рязанских; тут же были и казаки с татарами касимовскими, Шадра же командовал маленьким отрядом, не больше, чем тот, в котором был и Ермак. Но если ермаковский отряд составляли одни чиги, то у Шадры были и запорожцы, и казаровцы, и пятигорские черкасы. Горластый и злой атаман понравился Ермаку лихостью, бесстрашием и четкостью команд. Он кидался в самые толпы врагов первым, не держа ни с кем совета. Если другие атаманы, чуть что, собирали Круг, то Андрей везде лез нахрапом и все решал сам.

— Вот это атаман! — сказал Ермак Кумылге, который и в те давние годы был уже не молод и среди казаков держался на положении старика.

— Конечно, вам, соплякам, такое нравится! — неожиданно сказал Кумылга. — «Сам, да сам» — оно красиво, когда стражениев нет, а как будет хороший бой, вот тогда за этим атаманом головы-то и посыплются. Этот «сам» затащит вас к сомам! Не в том заслуга, чтобы победить, — сказал Кумылга слова, которые Ермак на всю жизнь запомнил, — а в том, чтобы всех своих станичников назад привести! Смотри на Ляпуна — он казаков не тратит по-пустому. Поэтому он казакам своим ата — отец истинный, а этот понабрал голутвы и кладет ее без разбору. Вот ему и слава! А такая слава недорого стоит и недолго стоит!

Казаки не стали сражаться отдельно от русской рати, а вошли в передовой отряд князя Вяземского, и когда сошлись с астраханцами у Черного острова, то перевес и в численности, и в искусстве боя был такой, что астраханцы не смогли при своем бегстве даже в ворота собственного города попасть и там закрепиться. От Астрахани, до времени затаившиеся там, выскочили отступающим во фланг сотни хитрого Ляпуна да Кумылги. А в пяти верстах за Астраханью их перехватил атаман Федор Павлов и гнал до Баз-цык-Мачака, где всех пленил. Там же взял и гарем хана, и дочерей его.

Несчастный Ямгурчей, преследуемый по степям казаками, бежал в Азов и едва успел въехать в него с двадцатью всадниками — остальных казаки изрубили.

Такие были времена. Давно, конечно, но Ермак помнит все. Помнит, как сидели в пыли царские жены, как прохаживался перед ними Шадра, поигрывая нагайкой, с каким ужасом глядели татарки на его изрытые неведомой болезнью щеки. А он, хохоча, наклонялся к ним, к самым чадрам, и сдергивал их, глумясь. Пока старый Кумылга не стерпел и не вытянул его камчой по спине. Чуть было тогда не завязалась драка.

— На атамана! Руку поднял! — орал Шадра.

— Не паскудь казачьей чести! — проскрипел старый Кумылга.

И к удивлению Ермака, казаки встали не за оскорбленного атамана, а за склочного старика. Возраст на Дону был выше чина всегда.