— А неровен час, татары обратно силу возьмут — вернется золотое ордынское времячко, вот тады мы и завертимся... — вздохнул Михайлов. — И сейчас-то полоны отымаем, а тогда всю Русь под корень изведут...

— Господь не допустит, — опасливо перекрестился Черкас. — Невозможно такое.

— Ишо как допускает! — сказал Ермак. — Богу молись, а за саблю держись.

— В полон ведут тех, кто сами идут! — сказал Мещеряк.

— А кто не идет — того убивают! Ты их не вини... Не греши на людей!

— А по мне, так лучше пущай убивают! Ни за что не дамся! — сказал Черкас.

— Потому ты и здесь, сынок! — потрепал его по чубу Ермак. — А только видал я в полонах и казаков, и храбрецов разных. Это уж как судьба!

— Кисмет, — сказал Мещеряк. — Кому что на роду написано. А что думаешь, могут старые времена воз-вернуться?

— А почему бы им не возвернуться? Сейчас Псков да Нарву отдали! Ногаи с крымцами на Москву пойдут. Сибирский хан с ними стакнется — нам и пятиться некуда станет. Вот те и здрасте, татаре-басурмане — благодетели! Припасены ли у вас колодки на наши шеи? У Руси сейчас войск раз-два и обчелся, а врагов — как у дурака вошей.

— Поговоришь так-то, только расстроишься, — сказал, оправляя коня, Мещеряк.

— А чего ж зажмуркой жить! Ты, чай, не баба, да и не простой казак — атаман! Твои ночи короче! Нелика честь — велики и заботы! Это все надо на Кругу обговорить. На какую сторону сперва отмахиваться!

— Уходить надо! — сказал Черкас.

— Куды это с Дону уходить?

— Искать страну Беловодье! Ведь есть же она. Я не первый раз слышу!

— А где ее искать?! — усмехнулся Ермак.

— Сам же говорил — на востоке солнца, у страны Киттим!

— Долго же тебе ходить придется!

— Лишь бы найти!

— Ну ладно! Прощевайте, казаки! — сказал Мещеряк, поднимаясь в седло. — На Низу встретимся. Тамо все собираются... Вы-то на Низ поспешайте.

— А мы что! В Качалин-городок заедем — по-здравствуемся, баранины на Пасху поедим — и дальше. Там у нас табуны да отары и люди оставлены еще с позапрошлого года. Мы тогда хорошие табуны и отары у ногаев отогнали. Да еще из Руси крымцев переняли — тоже скот гнали. А все ясыри у нас остались. Они, кубыть, все из кыпчаков...

Мещеряк свистнул, собирая казаков, и они как шустрые мыши повыскакивали изо всех кустов. Иные — на конях, иные, взлетая в седла, точно только и делали, что ждали сигнала. Двое, уже в седлах сидя, все еще хлебали щербу из котелка, прицепленного к передней луке.

— Ох, татарва! — сказал не то с восторгом, не то с порицанием Михайлов. — И родятся, и живут, и помирают верхом! Вона И едят верхом. И ведь не расплещут!

— А тута уже и плескать неча! — сказал один из обедающих, вытирая ложку полой халата и пряча ее за голенище. — Щерба-то вся уже тута, — и погладил себя по животу. Второй, нагнувшись с седла, почерпнул воды и вымыл котелок.

— Айда! — крикнул Мещеряк, и всадники, сорвавшись с места, исчезли в увалах и оврагах.

— И нам пора! — сказал Ермак.

— Кончай обедать, на весла садись! — крикнул Михайлов. — Песельники — заводи! — И сам сильным низким голосом запел: — Как по морюшку, ай морю синему Хвалынскому...

Неспешно спускался по Дону караван ермаковских стругов. Плыли и отдыхали от войны. Отсыпались и в стругах, и на берегу. Ермак не подгонял людей. Да и зачем? Это у него душа летит в родное кочевье, в Качалинскую станицу, а большинству на стругах эти места чужие. Им что Верх, что Низ, что Переволока, что Червленый Яр — все одно, лишь бы без царского догляда да страха пытки в Разбойном приказе.

Правда, его начинало все больше беспокоить отсутствие донских атаманов. Наверняка уже вся степь знала, что по Дону сплавляется большой караван, но выходили к нему только атаманы, идущие из Руси. Хоть и рад был им Ермак, а ничегошеньки они о том, что на Дону творится, не знали. Им, ушедшим из Московского царства, казалось, что большего страха, чем на Москве от бояр, и быть не может. Ермак же знал, что самый страх, самая опасность здесь, на Низу, — от татар и турок, от ногайских набегов. Да и запорожцы не брезговали воевать Дон, отбивая у казаков донских стада и отары.

Дон повернул на восток, караван обогнул знаменитый курган Казан, на котором с незапамятных времен стоял древний идол с чашей в руках.

Ермаковцы отслужили молебен, как умели, возжгли костер. Одни — до сих пор веруя в силу идола, другие — отмечая границу коренного Старого поля — вольной земли. Именно отсюда действовало правило: с Дона выдачи нет!

Всякий, кто успевал добежать сюда, мог надеяться на защиту всех казаков. Правда, эта защита не спасала ни от сыска, ни от татарского полона — в степи действовал закон силы. Но сила здесь была у казаков... II эту землю, независимо от того, коренные они или пришлые, казаки считали своим присудом, своим уделом и отчиной.

Недалеко от границы Червленого Яра на левом берегу показались всадники. Были они нарядны, ветер вздымал их белые башлыки, бурнусы и хлопал двумя шелковыми знаменами.

Прискакавший от них назвался послом атамана Шадры и пригласил атамана Ермака в гости и на совет.

Ермак и десять сопровождающих сели на приведенных коней и отправились к Шадре.

Урочище Гребни было на левом берегу Дона, верстах в тридцати от реки, в пологой тихой долине среди меловых отрогов.

Ермак и скакавшие с ним Гаврила Иванов, Черкас и Яков Михайлов не разговаривали друг с другом, опасаясь провожатых. Не отдавая себе отчета, они по-чему-то сразу почувствовали опасность, таящуюся в молчаливых посланниках. Это ощущение беды усилилось, когда вместо привычных, спрятанных в тальнике казачьих куреней-полуземлянок или войлочных юрт они увидели раскинутые на польский манер полотняные и шелковые шатры, несколько пасущихся отар, табун коней и голубой дым, поднимавшийся над несколькими казанами.

В ставке Гребни готовили угощение, но если в обычных казачьих станицах это делали женщины, то здесь не было ни женщин, ни детей...

— Ханская ставка какая-то! — пробормотал Яков Михайлов.

Они спешились у коновязи и были неприятно удивлены, когда в шатер атамана Шадры пригласили одного Ермака и попросили снять саблю.

— Что? — сказал Ермак, берясь за рукоять. Атаманы стали спина к спине. Со всех сторон стали сбегаться шадринцы.

— Хто моих гостей забижает?! — раздался грозный голос.

Шатер распахнулся, и появилась высокая фигура в черном чекмене, шапке с голубым тумаком, с повязанным черным платком лицом.

— Гостям почет и уважение! Ермака Тимофеевича прошу покорно в шатер.

Стража отступилась.

Ермак пошел в шатер, вслед за ним вошел и Шадра.

Шатер был убран по-восточному: на полу расстелены кошмы, ковры, разостлан богатый дастархан, но в углу стоял аналой и на нем лежала икона.