Ермак мотался между купцами, амбарами да верфью, где безотлучно, денно и нощно работали казаки. Несколько раз вырывался туда, к своим, в лес, из Ельца и даже пару раз сам жадно хватался за топор и, на удивление многим, тесал ровно. Стало быть, решали казаки, умеет атаман топор в руках держать, даром что малахай татарский таскает да с любым басурманином на его языке балакает.

Струги ладили со тщанием, потому — себе, не на продажу.

— Как построишь, так и поплывешь, а как поплывешь — так и поживешь! — приговаривал Яков Михайлов, так вытесывая лесины, что и строгалем за ним выглаживать не надо: доска — как атласная, а руке — радость. И бабайки-весла такие выстругивал, что иной так-то гусли не вырезывает. Но и Яков Михайлов не решался строить стружную трубу — киль и основу корабля, — в которую крепили ребра и пришивали доски бортов. Это делали мастера-корабельщики, для которых на реке Воронеже была не первая стройка.

Грохнул и пошел лед. Поплыли, толкаясь и налезая друг на друга, будто ярки в большом стаде, крыги-льдины. Зашумела, зажурчала, выходя из берегов, полая вода, подняла, закачала на мелкой волне в огражденных от льда заводях новенькие широкогрудые, низко сидящие струги. Заблестели они, отразились в воде смоляными, плавно выведенными бортами.

И стерли пот с закопченных лиц усталые корабельщики. И вздохнули, пряча заветные топоры:

Вот оно: дорогое сердцу ремесло. Когда еще придется струги ладить! Век бы работать, не бросать, чем по степям таскаться да ворогов саблей пластать.

Отмылись-отпарились, по избам отлежались. Маленько отъелись, поправились — потому рыба пошла! Дождались, пока последние льдины из заводей в реки вынесло да на юг уволокло. И, отслужив молебен, погрузились.

Ровно дюжина стругов, со всем воинским припасом, по восемь весел, по шестнадцати гребцов, да по двум кормщикам, да по пищальнику, да по атаману корабельному в каждом струге, вышли в Дон, простясь с полусотней товарищей, что остались с конями под Ельцом. Как степь просохнет, а кони в силу войдут, погонят их на Низ, куда как раз прибудут струги.

— Все! — сказал Ермак. — Теперь-то мы сила! Теперь-то мы дома! Нас теперь ни из Москвы, ни из Азова не достать.

Но не в тех годах был атаман, чтобы долго радости предаваться. Чем ласковее качали струги шелковые донские воды, чем прекраснее было небо, густо усеянное звездами, низкое, теплое, бархатное, тем тревожнее думалось атаману: что там впереди? Кто этот Шадра, о котором говорили старые казаки Кумылга, Басарга, Букан? Что ждет его в Качалине-городке, который покинул он два года назад, когда пошел с атаманом Яновым под Полоцк и Смоленск? Что там? Отчего нет никаких вестей? Поэтому и подтрунивал он над казаками: «Что долгие песни поете? Вы частые играйте, тогда и бабайки ворочать станет легче!», да при каждом удобном случае велел ставить парус.

— А чего вперед-то гнать? — говорили меж собой казаки. — Тут така благодать — плыви да плыви! Тепло! Еды вдосталь — рыба вон сама в струг прыгает! Куды поспешать? Чего Бога гневить?

— Глупые вы! — ругались атаманы. — Дон без войскового атамана находится. Надоть скорее Круг собирать да нового ставить, замест Черкашенина! Навалится татарин або ногай, а мы как куль без завязки. Вот и посыпемся кто куды!

— Ваше дело такое, атаманское! — отвечали рядовые. — Вам бы век нудиться, да печалиться, да вперед замышлять! А наше дело простое — поесть, поспать да с девками погулять — вот и праздник! А тута, на реке, что ни на есть — кругом райское житье!

Давно махнул им шапкой, поклонился в пояс, недалеко от Ельца, последний пахарь, готовивший соху. Давно мелькнула на холме последняя белокаменная церковь. Дальше пошли земля дикая, степь вольная. Видали казаки у берегов и верши, и вентери, видали и ловушки, на зверя ставленные, да не видали рыба-ков-охотников. Таились те в прибрежных зарослях. А как попытались казаки перемет снять — свистнула из тальника стрела — хорошо, никого не задела. Кинулись казаки стрелка словить — ан нет никого. Один самострел к дереву прилаженный да на вершу нацеленный...

— Это бродники — казаровцы! — говорили бывалые казаки. — Они тута живут и промышляют. До того скрытные да хитростные — в двух шагах от него стоять будешь, а он по земле распластается, и нет его. Такие пластуны завзятые!

Маячили по меловым горам да холмам — либо ногайцы, либо буртасы. Близко не подходили, видя многочисленность казаков и хорошее оружие, а наверняка своим знать давали: казаки идут! И отгоняли буртасы своих баранов да овец, коней да коров подальше от греха, поближе к Волге. Казаки идут!

И ногайцы доносили в ставку: идет караван казачий, оружия много, народ закаленный. Могут-де с войском царским заодно действовать, могут и сами, никому не подчиняясь. Одно слово, казаки — самая злая заноза в планы Ногайской орды, крымского хана и султана турецкого. И тут же получали разведчики запрос — куда идут казаки? Кто ведет? Что собираются делать?

А вот этого разведчики знать не могли. Да и узнать было невозможно. Сами казаки с атаманом во главе не знали, что делать станут! Домой возвращались, на степное жительство, хоть и не больно сытное, хоть и опасное, а по своей воле! Где советчик тебе и оборона — атаман, которого ты сам выбрал, — допрежь всего отец твой, а уж потом — судья! Над атаманом волен Круг да Бог! И больше никого. Ни Царя, ни бояр и тиунов, ни дьяков, ни всей той сатанинской тьмы.

Нету в степи ни Царя, ни султана, ни короля! А за такое и жизнь отдать не жалко...

Разливало в казачьих сердцах пение весеннего жаворонка покой и трепещущую надежду на счастье! На светлое, доброе и радостное, что только в детских безгрешных снах виделось...

Потому и хохотали на стругах до слез, и рыбу тягали до изнеможения, и песни играли до хрипоты. Воля и сила! Что еще нужно человеку?!

Раза два на переправах встречали своих. Тянулись конные и пешие казаки на Круг, а может, на бой с ногайцами. Как дело пойдет. Пеших на струги взяли, а конные степью, напрямки, на юг двинулись.

Сходились казачьи ватаги с опаской. Спервоначалу друг друга оберегаясь. Чаще всего появлялись на холмах конные казаки из вольных коренных, и от ермаковских стругов выходил кто-нибудь, старой казачьей речью владеющий.

Обменивались большинству казаков непонятными знаками. Выясняя, кто идет, да откуда, да какого рода, и прочие известия...

А когда выясняли, что свои, когда спешивались да из стругов выходили — разводили общие костры и братались-гулеванили. При впадении в Дон Толучеевки-реки подошел скрадом отряд Мещеряка. Издали казаки его заприметили, да он и не таился — сам на холме стоял. Но сколько у него людей и каких — со стругов было не видно. Помахал казакам: «Кто такие? Кто атаман?» А как ответили: «Ермак. На Низ идем!» — с коня соскочил да бегом к реке. Чуть не по пояс в воду вбежал, к Ермаку кинулся!

— Здорово! Здоров! Вот какая радость, а нам в Мещере сказали, что ты убит!

— Нет, Черкашенин.

Обнялись атаманы, тут и казаки, что в прибрежных зарослях ховались, без всякой опаски на берег высыпали, человек с полета.