едва приблизившись к какой-либо деве или ощутив похоть плотскую, Александр чувствовал след материнской руки на челе, и всяческие желания в тот час угасали.

Очарование восточной прелести Барсины его не взволновало, не тронуло сердца, не всколыхнуло той неуёмной страсти, пробуждённой в отроке женой философа.

Дочь Дария вдруг опечалилась и молвила:

– Отец меня бросил возле Иссы, как злобному шакалу кость. Как льву бросают ярого ягнёнка. Он принёс меня в жертву. Дабы ты искусился, царь, отрёкся от похода.

До сей минуты Александр был уверен: семейство Дария, его казна с золотом и серебром суть добыча ратная. Владыка Персии бежал, спасая жизнь, а отступать с обозом под натиском гетайров, вошедших в раж, было подобно смерти…

– Отец не пожалел ни дочерей любимых, ни жены и нашей матери. – Меж тем царевна продолжала: – Всё возложил на алтарь! Не считая серебра и злата, что тебе досталось. Он пожертвовал владениями в Сирии, Палестине и Египте… И ещё возложит! Отдаст Месопотамию и Вавилон. Моего брата и своего наследника, Оха, сам приведёт в заложники! А меня, твою пленницу, предложит взять в жены… Всё только для того, чтобы ты, Искандер, отринул свои замыслы.

Теперь он узрел не только красу Барсины, но и разум, не по летам достойный, и душу мятущуюся, словно львица в клетке.

Сочетание её духа и разума вдруг взволновали Александра.

– Но жертва столь велика! – сказал он страстно. – Только безумец безрассудный воздаст полцарства, не ведая, чего во имя… Отец твой в здравом уме, коль умудрился собрать у Иссы в одну рать даже прежних врагов своих. И бесстрашен! Тогда ради чего он воздаёт мне столь сокровищ, не считая собственной чести?

Царевна впервые подняла свой взор, и в нём отразился Стражник Амона, не зримый ещё глазом.

– Он вздумал откупиться и остановить тебя!

Царь был обескуражен:

– Родитель твой – бывалый воин, стратег и полководец знатный. Отчего же он не желает защищать свои владения мощью полков своих? В союзе с иными странами? Собраться с силами и выступить? Мне любо с ним сразиться! А Дарий мыслит откупиться…

Барсина опустила веки, прикрыв отражение сфинкса:

– Если я скажу, кто ты, ты, Искандер, не казнишь меня?

– Я пришёл воевать с мужчинами, – с достоинством молвил он. – Жёны для меня только добыча, равная серебру и злату. Девы же красные, как ты, и вовсе сущи, дабы радовать и восхищать мой взор. Как восхищает его драгоценное оружие или прекрасный конь.

– И не прогонишь прочь? Не прогневишься?

– Гнев – порождение слабости либо отсутствие ума.

– Добро, тогда скажу. Ты суть Изгой.

Сказала и замерла на миг, ровно ожидая грома с небес.

И, не дождавшись, продолжала:

– Ты суть Изгой! Однако же Изгой Великий. А посему не сдержать тебя воинской силой. К тому же в битве при Иссе ты превзошёл себя. В час решающий ты вспомнил древний клич варваров и отринул эллинский образ. Всякого грека можно купить за злато. Всякого изгоя можно пнуть, посечь бичом или розгами… Изгой Великий, вошедший в раж, опасен! И непобедим.

В тот миг Александр почуял приступ жажды, в гортани пересохло и голос сделался сиплым.

– Кто меня так назвал? Отец твой Дарий?

– Нет, Искандер, я назвала. У тебя взор Изгоя, однако же в нём пламень страсти, огонь великий и божественный. Сравнимый с внутренним огнем Ахурамазды. Ты способен испепелить очами живое, но жизни не возжечь. Ты так же крылат, как бог, но не летаешь. И образом ты красен, но отчего-то меня охватывает холод и дрожь. Но всё одно, ты, Искандер, мне люб и образ твой божественный желанен…

И тут Александр воочию увидел Стражника Амона и блеск граней пирамид, одетых в алые шелка шлифованных плит, – багровое солнце западало в жёлтую муть пустыни. Позрев на сфинкса, Александр вдруг вспомнил кормильца своего, Старгаста: вот на кого походил сей волхв, когда, обрядившись в шкуру льва и обнажив лицо, сидел на забрале башни и взирал в пространство!

– Я сын Зевса, – промолвил царь, – коего в Македонии называют Раз.

Барсина не смутилась, и голос не дрогнул:

– Ты божий сын. Но сын земной. И ныне тебя ждёт оракул египетского бога Ра.

Меж тем караван из сорока верблюдов уже поджидал царя: погонщики увязывали переметные сумы и тюки, а чуть поодаль, сойдясь в круг, стояли жрецы, вызвавшиеся явить македонского царя оракулу храма Ра в оазисе Амона.

Завидя же царскую колесницу, весь караван пал ниц, в том числе верблюды, и лишь служители Ра выстроились в ряд и преклонили головы. Вести беседу с царевной, выпытывая исподволь все тайны, было уж недосуг, и потому царь спросил прямо:

– Отец твой тщится сохранить святыню?

Барсина уже без всякой робости вновь подняла глаза:

– Отец недооценил тебя… И всё напрасно!

– Ты знаешь, где хранится священная Авеста?

Дева хоть и была юна, но выдержала его суровый взор:

– Я – старшая дочь царя. У нас есть обычай древний: мужи стерегут земли, а суть сакральных знаний, священные книги магов – девы.

– Укажешь место.

Она помедлила, взирая на Стражника Амона, однако же в очах отразился жёлтый песок.

– Если я повинуюсь судьбе пленницы и жертвенной овцы, ты от меня и слова не услышишь. Но если, Искандер, изменишь рок мой и назовёшь невестой, Авеста станет моим приданым. И, по обычаю, я буду вправе явить его тебе.

Жрецы Амона ждали царя, дабы с заходом солнца, когда спадёт жара, тронуться в путь.

К измене своей жены с царевичем философ отнёсся по-философски и простил отрока несмыслённого. Возмущённая мать Миртала, хранящая целомудрие сына, узрела в этом волю Филиппа и вскоре вкупе с Александром уехала в Эпир, где царствовал теперь её брат. Она подозревала мужа в злом умысле, считала, он задумал изменить рок её сына и потому призвал эллинского философа. А тот, исполняя некую тайную волю, сам наустил жену, чтобы совратить царевича.

Македонский Лев сначала слал царице покаянные письма, клянясь в благих намерениях вскормить наследника престола по эллинским нравам, потом же, оставив все свои дерзкие хлопоты по покорению Эллады, явился сам в Эпир и, уже хромой, одноглазый, вдруг сумел покорить гордое сердце эпириотки. Олимпия поверила ему, возвратилась в Пеллу и вновь отдала Александра под опеку философа. Дабы не искушать царевича, Арис отослал жену в Афины и с той поры овладел умом и чувствами отрока, перевоплотив их неуёмную силу в стихию мысли. Неведомым тайным путём он пристрастил мужающего отрока к поэзии, открыл перед ним магию словесных сочетаний и тем самым затушевал его память