и снабжает войско зерном и овощем с местных нив, скотом с персидских пастбищ. И ежели возьмёт Галикарнас всё с той же неуязвимой прытью, то к Иссе явится более вдохновлённым и возмужавшим, не львом ещё, но зверем могучим, с которым совладать будет непросто.

И потому властелин Востока стал спешно собирать войска, послав гонцов во все стороны своих владений и даже за их пределы. Иные же города Карии хоть и не посмели в тот час ослушаться Дария, затворились и изготовились к сражениям, однако выжидали, что македонец сотворит с Галикарнасом. Тот же взял стольный град в осаду и, отбивая все вылазки противника, великим каменным кулаком машин бил стены и башни крепости. Земля дрожала, на реках поднимались волны, и с горных круч катились валуны, коими снаряжались катапульты и заполнялись рвы вдоль стен. Не раз персы пытались и захватить тяжёлые тараны, и поджечь их, однако безуспешно: прикрытые щитами, македонцы били и сотрясали крепость день и ночь. И не пролом образовался – две башни рухнули и с ними два пролета: город пал, а защитники его, кто не погиб, были пленены, и лишь немногие спаслись, по всей округе разнося разящую чуму болезни – страх перед грядущим.

И хворь эта разом охватила иные города: без сопротивления сдались Фасилида, Перга, Келены и даже надёжно укреплённый Гордий. Царь уже сам не желал принимать повинные и дары сатрапов – посылал Птоломея, Пармениона либо иных воевод. Не минуло и лета, как зверь стоял в горах близ Исса, перед воротами в полудень и злобно бил хвостом. И не спешил сходиться на бранном поле с восточным властелином, который изготовился к сражению, а разместил всё воинство на равнине, возле Сохи, дабы македонец с горы позрел его и устрашился от числа пеших и конных персов, союзников и гоплитов наёмных. Поскольку же изготовился и ожидал давно, то кони до земли и камня выбили все пастбища в округе и теперь ели дерева, ибо листву и ветви пожрали ещё весной; полки его, истребив запасы провианта, питались кониной и падалью и, невзирая на запреты, резали новорождённых жеребят, потребляли в пищу вместилища – мерзость, исторгнутую кобылицами. Караваны, шедшие из Египта и глубин Востока с провизией, не поспевали кормить армаду, к тому же назад не возвращались, ибо верблюдов поедали вкупе со съестной поклажей.

Александр всё это зрел с горы и не спешил спускаться в голодные, без трав, долины, выжидая время, ибо, учённый Арисом, вскормлённый на книгах Геродота, знал: ни в коих веках ещё не замышлялась битва, которой быть должно, и никогда в одном гористом, скудном месте не собиралось столько войска. А всякий воин, будь то наёмный гоплит или ратующий за державу доброволец, зрит жизнь свою в трёх измерениях – быть бы живу, сыту и с добычей. И только задней мыслью тщится о том, за что ратуют и чем тешатся цари, вельможи, то есть о славе и победе. Коль все бы думали о них, всякие войны давно бы прекратились, ибо превозобладали бы разум и трезвый рассудок.

Ещё не вступая в стычку с супостатом, македонский царь побеждал тем, что вынуждал персов терпеть лишения, терять гордыню и честь, ибо воин, пожирающий падаль, хоть и зол, однако же по-рабски унижен духом. И потому, стремясь ещё более усугубить долю врага, он гулял вдоль побережья моря, зорил окрестные селения, принимал дары от побеждённых, рядил свою власть, вершил суды – так себя вёл, словно уже был владыкой этих земель! Дарий, не в силах уже стоять на месте, сдерживая гнев и ярость неуёмную, оставил удобную для его конниц равнину и двинул через горы, в тыл полкам Александра. Однако скоро совершить маневр и тем более оставить его в тайне было невозможно – пыль накрывала солнце, а топот копыт и скрип колёс был слышен на десятки стадий. Внезапного удара не получилось, македонский львёнок успел развернуть фаланги, конницы и встретил Дария лицом к лицу, сойдясь с ним на расстоянии полёта стрелы. Да ещё в узком месте, где справа – горы, а слева – морской залив со скальными кручами, что было худо для персов, привыкших к просторам, и во благо войску македонцев.

Лазутчики и прежде доносили, что рать персов причудлива и разнородна, что есть не только уланы из Согдианы, воюющие на верблюдах, бактрийская пехота, гедросы на ослах и пеших греков-гоплитов во множестве. Оказалось, есть ещё всадники в пёстрых шёлковых нарядах, которые оседлали слонов, установив на их спины некие забрала крепостные, откуда пускают стрелы и мечут дротики. Столь чудного супостата Александр не ведал, но довольно наслышан был о поступи слоновьих конниц, сметающих с пути пехоту и гетайров, однако же, позрев воочию на ряженых варваров и более на яркие попоны диковинных зверей, трубящих хоботами, вновь испытал биение и ток крови, как перед переправой через Геллеспонт.

Об истинной цели его похода из всех живых и смертных знали лишь два человека – он, македонский царь, и учитель Арис. Третьим был громовержец Зевс, коему возносили жертвы. Философ уверял: никто во всей Элладе, и уж тем паче на Востоке, не ведает и не должен ведать, куда и за какой добычей Александр ведёт полки, ради чего и во имя чего творит сей беспримерный подвиг. Подвиг, в лучах которого померкнет поход Ясона за золотым руном, воспетый поэтами. Для всех иных, даже особо приближённых, довольно было тех знаний, о которых судачили на всех распутьях и торжищах. К примеру, мудрый воин и полководец Парменион был убеждён, что молодой царь отправился за Геллеспонт не славы поискать себе, а утвердить власть Македонии над миром. Клит Чёрный знал: поход на персов, замысленный ещё Македонским Львом, предназначен, чтобы смирить и покорить чванливых эллинов, указав им место. А Птоломей и вовсе не желал ничего знать, всецело доверяя своему царствующему брату, и жаждал заполучить в наложницы одну из дочерей самого Дария. И даже Каллисфен, вскормлённый Арисом, как собственная тень, не был посвящён и свято верил, что движет Александром не только месть за прошлые обиды, нанесённые Элладе; имея ум проницательный, он зрел подспудные мотивы и страсти, скрытые у всех македонцев, как дурные язвы. Будучи варваром по духу, царь исполчился супротив варваров Востока, дабы возвыситься над ними и доказать свою эллинскую суть. И для того нацелился в Египет, чтобы самоутвердиться, приняв на себя сан фараона, сына бога Ра.

«О, как беспросветна глупость! – думал Каллисфен, с любовью взирая на царя. – Да разве удавалось