Иерусалимского, Целер, хиромант, и прочие малоизвестные товарищи. Среди них — Марк, который, оказывается, не просто коллекционер, а Хранитель коломенских древностей.

И главное — о чём ни заговоришь — постоянные недомолвки, умолчания, тайны мадридского двора. Вообще-то говоря, мы на особую ясность претендовать не можем… Ну Виола ещё туда-сюда, а я, например, или, тем паче, Август, вроде бы не должны возникать и требовать особого к себе отношения.

А с другой стороны — мы же ведь всё-таки достаточно близки. В конечном счёте — в друзья никто никому не набивался. И если уж ты притаскиваешь Августа в дом с ледяной переправы, если меня в гости зазываешь, если приручаешь Ирэну — ты же ведь берёшь на себя какие-то обязательства?

Ведь если даже кошку приручишь или щенка — и то ответственность большая. А тут не кошка, не собака, тут — человек. Даже несколько человек.

Теперь спрашивается: как нам со всем этим жить? Притвориться, что мы олухи и ничего не видим? Так сами же старики и догадаются, что мы лукавим. Надавить на них, чтобы выкладывали свои камни из-за пазухи? Ох, чует моё сердце, что из этого тоже ничего хорошего не выйдет…

Эйрена, не торопясь, налила себе чашку крепкого чая, выпила, так же неторопливо, а затем резюмировала:

— Я полагаю так. Идти на конфликт и требовать срывания всех и всяческих масок нам нет никакого резона. Не знаю, как другим, а мне здесь нравится. Нравится мне и этот камин, и этот полированный паркет, и старинная добротная мебель а ля готи́к, и прекрасный ампир, картины в рамах, столовое серебро и фарфор. Кроме того, я люблю Виолу и вовсе не намерена лишаться её общества. Мне нравится пить с Виолой чай из гарднеровских чашек и слушать звон напольных а́нглийских часов. Короче говоря, мне нравится весь этот дом со всеми его призраками.

При всём этом терпеть унизительные недомолвки и «тайны» у меня тоже нет особого желания. Если в доброй старой Англии скелет в шкафу стоит, и о нём не принято говорить, то при этом все, кому надо, знают историю данного скелета.

Поэтому надо ненавязчиво дать почувствовать нашим старым конспираторам, что все их безобразные загадки нас не устраивают. Думаю, у Бэзила у первого зашевелится совесть, и он сам всё расскажет без понукания. Если же нет — у нас есть шанс что-то узнать самим…

Ах, эта поэзия старинных коломенских домов! Я чувствую: эти вещи — живые. Может быть, есть смысл их самих порасспрашивать о прошлом?

А Трою мы разъясним. Я сама, лично это дело расколдую.

— Запомни, Ирэн, я даю тебе месяц! — сурово сказал Фома.

— Отлично! — засмеялась она, и в её смехе звенели серебряные колокольчики Ренессанса.

Но прежде, чем что-то начало разъясняться, прошёл не месяц. Минуло гораздо больше времени.

А пока мы пили чай и говорили о том, сколько ужасных и пленительных тайн хранит в себе этот Город. И вот уж вечер наступил, и в его туманном сиянии кирпичный акрополь стал каменеть, выстраиваться циклопической кладкой. И слышался отзвук оружия и отзвук эллинской речи…

А потом наступила ночь.

Книга девятая. НОЧЬ В ТРОЕ

Вызвездило: ночь была как-то по-особенному, не по-здешнему холодна и прозрачна.

Страшно, ослепительно и беспредельно горела Селена, и в её кипящем смертном сверкании нереальным казался огонёк глиняной лампы. Горела она в левой руке великого Гектора — правой он поддерживал Приама. И две тени ложились на каменную спираль узкой улицы, на тяжёлые сплочённые валуны; высокая львиная тень воина и низкая, сгорбленная летами — старика. Царь постучал своим кипарисовым посохом в тяжёлую деревянную дверь каменной кельи.

— Кто у входа? — раздался сильный женский голос (почти красивый, но трещинка едва заметной сорванности его портила).

— Я привёл царя, Кассандра, как и обещал.

Заныла дверь.

— Заходите.

Гектору при входе пришлось сильно пригнуться.

— Ты бы хоть петли смазала, сестра.

— Не учи меня, Гектор. Может быть, я хочу, чтобы они скрипели, ты не думаешь?

— Да к чему бы?

— А ты подумай.

— Странная ты девушка. Ну, хоть лампу ещё одну зажги.

— И очага хватит. Мне хватает света очага, хватит и вам. В нашем деле не надо много света. Что стоишь, царь? Садись.

— Куда?

— А вон лавка со светлой шкурой. Садись и ты с ним, Гектор.

Помолчали. Еле-еле потрескивал фитиль лампы, утверждённой Гектором в каменной нише у входа, шептали уголья в очаге, над которым кипел потихоньку котелок с травами. Дурманящий запах расходился по маленькой келье, круглой и гулкой, точно морская раковина, пропитывая и пронизывая её. Может быть, от этого запаха расширялись и бродили безумием виноградные глаза Кассандры.

— Ну, что ты теперь скажешь, богоравный Приам? Теперь тебе верится?

С ужасной усталостью провёл царь по лицу рукой, склонил среброволосую голову, схваченную сверкающим золотым обручем, и по-старчески вздохнул:

— Я понял твой вопрос, колдунья, — прозвучал его ветхий голос. — И мне тяжело на него отвечать. Но я отвечаю на него с бесконечной болью. Да, Кассандра, теперь я тебе верю.

Гектор с недоумением взглянул на него.

— В чём? В чём ты ей веришь?

— Мы уже встречались, Гектор, — ответил старик.

— Это я уже понял.

— Она предсказала падение Трои.

— Бред какой-то…

— Помолчи, Гектор. Ты ничего не понимаешь. Итак, я тебе верю, дочь моя. Что дальше?

— А это зависит от тебя, отче, — странно улыбнулась девушка. — Что ты хочешь узнать?

— Мне трудно вымолвить. Думаю, ты сама ведаешь. Не так ли?

— Я догадываюсь. Ты, наверное, хочешь узнать, что будет потом? И это тебе очень скорбно, потому что тебя тогда уже не будет.

— Да! — вскричал царь и ударил себя рукой по колену и стукнул в сердцах посохом оземь, так что тот загудел, точно боевое копьё. Гектор с изумлением глянул на своего соседа, и мгновенно мелькнуло перед ним видение — представил он молодого и грозного Приама, созывающего воинов на битву.

— Да! — вскричал царь, неизвестно откуда ощущая в голосе чистоту и полнозвучие. — И горько мне, девушка, ибо я уже стар и не могу умереть в бою! А жаль… — и он глянул вперёд, точно прицеливаясь. — Ну да ладно. Вот о чём я хотел спросить тебя, Кассандра. Как сделать, чтобы Священная Троя не прошла бесплодно? Страшно подумать о том, сколько поколений создавало могущество этой Крепости; и что же — всё прахом? Неужели в каждом из нас нет хотя бы частицы Божественного? А если это так, и если в каждом троянце есть зерно бессмертия, как сделать, чтобы