Встал и Приам.

— Я не прощаюсь с тобой, Кассандра. Скоро увидимся. Как освобожусь — пошлю за тобою.

— Буду ждать.

— Прощай, сестра, — кивнул Гектор, и они вышли в ночь, посвечивая своей лампой, в которой почти не осталось масла.

В илионском акрополе небо виднелось, будто из каменного колодца. Почти со страхом глянул Гектор наверх, туда, где двигались прозрачные сферы, усеянные алмазной пылью звёзд. Всё это жило, мерцало, дышало холодным сквозняком бесконечности. Вдруг шорох нарушил их мерное движение по замощённому двору: мелькнул огонь на галерее, потом ещё и ещё — с другой стороны.

Они увидели быстро идущего человека с лампой. Гектор схватился, было за меч, но человек был не вооружён, и тут же они узнали старого царского управляющего.

— Мы сбились с ног, тебя искавши, царь, уже не знали, что подумать!

— Что случилось?

— Только-только прибыл посланник из Египта. Мы впустили его через тайный ход.

Книга десятая. СМЕРТЬ МАРКА

МЕМОРИАЛ ВИОЛЫ

Случилась ужасная и непоправимая вещь. Погибли родители Августа. С начала июня он весь почернел и почти перестал разговаривать. Это и понятно. С отцом у него отношения были прохладные, но мать он любил по-настоящему. И надо же такому случиться — чтобы они попали в аварию на кавказском «серпантине»!

Съездили отдохнуть…

Бэзил устроил его на неделю в санаторий, может быть это поможет ему отвлечься.

Ирэн восприняла всё это очень тревожно.

— У меня ощущение, — говорит она, — что эта чудовищная случайность на самом деле организована какой-то страшной внешней силой, чтобы изолировать Августа. И мы должны сделать всё, чтобы он не остался один.

— Что ты несёшь? — не поняла я.

— Если бы я знала! — сказала Ирка с каким-то даже отчаянием. — И я молю Бога, чтобы я ошиблась, и это действительно был просто трагический случай!

Не знаю, что и думать…

…У нас чёрная полоса. Марку вызывали «скорую».

Через пару недель, когда я оклемался и уже был отпущен домой, раздался звонок.

— Ты где был? — спросила меня Виола, едва я снял трубку.

— Чего не здороваешься? Ездил по школьным делам. А в чём дело?

— Марк умер.

Помолчали.

— Куда мне приходить?

— К Бэзилу. Мы у него сидим. Потом пойдём разбирать наследство.

— Какое наследство?

— Приходи, узнаешь. Одевайся попроще, его уже похоронили.

— А, пришли… — вздохнул Бэзил, с бесконечно усталым и больным видом сидящий в кресле. — Ну, давайте собираться.

— Как далеко?

— К Марку домой.

— Его родственники оставили нам ключи, — пояснила Ирэна. — Они вчера забрали основную массу оставленных им вещей.

— Ну типчики, я тебе скажу! — произнесла Виола с некоторой злостью. — Они тут пытались разводить свой снобизм и выделываться: мы, мол, столичные, у нас Кабба́ла и тайные знания. Ну, Бэзил им врезал пару цитат на древнееврейском — так они быстро завяли.

— Да не в этом дело, — тихо сказал Бэзил, заматывая шарф.

— Как не в этом?! — возмутилась Виола.

— Конечно не в этом…

Мы вышли в прихожую и стояли там, кто — уже одетый, а кто — ещё только снимал плащ с вешалки. Бэзил глядел в старинное зеркало.

— Да, Август… Конечно же это не было состязанием в эрудиции, отнюдь нет. А как это назвать? Грустное свидание двух народов. Именно так, Август. Вчера я имел удовольствие беседовать с одним левитом. Мы сидели в доме, оставленном Марком, на развалинах мира, среди разгрома, среди невероятных гор вещей, связок, упаковок. Всё это лежало, сваленное, будто добыча после ахейского набега, предназначенная к дележу. Да, было такое ощущение, будто сгорела ойкумена, и мы сидели на развалинах цивилизации. Да, не больше, не меньше: два готических кресла, в одном — я, в другом — левит (очень похож на Марка, но выше него ростом, суше и, кажется, старше). И вот на развале коллекции два народа предъявляли друг другу счёт в лице своих, так сказать, представителей. Грустная картина.

— Какой счёт? — не понял я.

— Ах, да всё тоже, всё тоже… Извечное: что делать, кто виноват?

Я свернул свой зонт и сунул его в авоську.

— А с чего это вас потянуло на такие разговоры?

— Да, понимаете, я бросился защищать Марка. Это со стороны может выглядеть нелепо. Покойник вроде бы уже не нуждается ни в чьей защите. А с другой стороны — обидно, когда говорят плохо о человеке, который уже не способен ответить.

— Однако же нельзя торчать в прихожей бесконечно! — перебила нас Виола. — Может быть, мы всё же пойдём?

На перекрёстке Дворянской и Кремлёвской, на самом выходе из Кремля, я вспомнил незаконченный разговор.

— А что вас задело в речах этого… левита?

— Да, понимаете, Август, всё время с их стороны чувствовалось какое-то брезгливое отношение. И в частности, как бы мельком, прозвучало слово «выкрест». Мы же для них недочеловеки. А еврей, принявший христианство — это просто предатель и дезертир. Это меня и вывело из терпения.

И я сказал пару слов о великой русской культуре и о том, что кое-кто несёт ответственность за её гибель.

— А он что?

— А он… Он поразил меня одним удивительным рассуждением.

— Поразил?

— Ну, не знаю, как сказать. Сбил с толку, или точнее — заставил крепко задуматься.

— На вас это не похоже. Вы за словом в карман не полезете.

— Да в том-то и дало. Но он сказал мне: вы вот требуете от евреев покаяния в трагедии семнадцатого года и гражданской войны. Ну а русские, — сказал он, — покаялись ли в своей вине перед Народом Божиим? Вы горазды говорить о простодушном русском народе, который был отравлен еврейским социализмом. А кто ответит за еврейскую молодёжь? Евреи были дискриминированы, лишены возможности развития. Единственный выход для молодого человека — сделать карьеру в «свободной профессии». И вот, во второй половине прошлого века честные еврейские юноши, чистые, светлые, охваченные жаждой знаний и жаждой справедливости, — когда они пришли в русские университеты — кого они там застали? Господ Белинского, Чернышевского, Писарева. Разве они евреи? Разве Бакунин, Нечаев, Кропоткин — евреи? Все сплошь — дворяне да поповичи. И вот эти трихины отравили, растлили цвет еврейского народа, лучших из лучших, самых пламенных, самых пассионарных!

Кто ответит за тысячи молодых умов, за тысячи жизней, отравленных ядом пресловутого «либерализма»? Мы же ни в чём не знаем меры и в этом, отчасти, похожи на русских. Если еврей во что-то поверит, он следует этой идее со страстностью и фанатизмом. Но разве это наша вина? Вы загубили цвет еврейского народа,