тебя не прорыв этой невидимой кожи. У тебя вообще её нет. То есть ты плаваешь в космической энергии, во всей этой духовной жиже без всякой защиты. Это означает почти мгновенную смерть; и чего я никак понять не могу — почему ты до сих пор жив. Нет, тут не внешнее враждебное влияние, тут как будто взрыв какой-то изнутри.

— Взрыв? — пролепетал я, и вспомнил чёрно-зелёный шар.

— Так… А ну давай колись! — сурово сказала Ирэн.

Тут я выложил им всё — про фаустовы реторты, про Елену, про выстрел у егорьевского собора, про чёрно-зелёный взрыв и про Гермеса.

— Да-а… — констатировала Виола. — Ну и мерзавец, прости Господи. Мало того, что он с ума спрыгнул, он ещё и нас хотел провести.

— Я же тебя предупреждала! — с надрывом и болью говорила мне Ирэн. — Разве можно лезть в духовный мир с чёрного хода, заниматься всем этим колдовством? Колдовство вообще — грех, а колдовство без подготовки и самозащиты — это просто дурь.

— А вам можно? — встрял я.

— И нам нельзя. Но мы-то хоть это понимаем. Мы хоть и грешим иногда, но с опаской и против воли. Мы-то люди крещёные. А ты мотаешься по космосу как… сам знаешь что в проруби. Вот и результат.

— Что же теперь делать? — прошептал я.

Ирэн тяжко вздохнула.

— Поворачивайся на бок. Сосредоточься, Виола. Я попробую обработать ему голову, сердце и лёгкие. А ты возьмёшь позвоночный столб, печень и почки. Надо хоть какую-то оболочку ему создать, хоть слабенькую, хотя бы над основными жизненными центрами.

— Я не смогу… — заныла Виола с каким-то детским испугом. — Нет, я не смогу!

— Слушай, прекрати это. Соберись. Нельзя же его так оставлять, помрёт ведь. А одной мне не справиться. Ну что, берёмся?

Пыхтя от напряжения, они наставили на меня ладони и начали водить ими так, что у меня в голове закружилось. Минут через пятнадцать Виола не выдержала:

— Я уже больше не могу! Я устала…

— Помалкивай! Надо хоть немного закрепить. Всё ползёт, чувствуешь?

— Ничего я не чувствую! — ныла Виола. — Я устала! Не могу, умру сейчас!

Ирэн вскипела.

— Знаешь что?! Видишь в углу прадедушкина трость с чугунным набалдашником? Возьми её и тресни набалдашником пану Виткевичу по балде.

— Ты что?

— А ты что? Проломить ему голову боишься, а без помощи оставить не боишься? Подбери сопли, сосредоточься и выкладывайся давай. Потерпишь минут пятнадцать, не помрёшь. Зато Виткевича спасём. Ну, приналяжем? Ещё немного осталось.

Тут чего-то начало меня покалывать, жечь слегка, но не больно, а даже скорее — приятно. И с неудержимой силой захотелось мне спать. За окошком затеплилось розовое зарево восхода, а у меня в голове начался туман, как вечером, и в этом кружении, лёгкой мгле, начало мне чудиться и казаться.

И увиделся мне — ясно, кажется рукой можно дотронуться — батюшка в подряснике за столом. Перед ним лежала огромная книга, рядом стояла глиняная двугорлая чернильница, и этот человек удивительно ловко и красиво переписывал из книги в тетрадь обглоданным гусиным пером. Потом он отложил перо на специальную подставочку, потёр пальцами усталые глаза, обернулся и поглядел на меня сочувственно и ободряюще. И как будто он даже видел меня…

Потом отвернулся, закрыл чернильницу, закрыл тетрадь и закрыл переплёт книжного бронтозавра. Я видел отца Сергия, а книга, должно быть, — великая «История Троянская». Она захлопнулась, словно тяжёлый ковчег с Илионским золотом.

Илионский пояс из темноты стал посверкивать, и багряный кирпичный Акрополь стал каменеть, становиться гранитным, выкладываться, выстраиваться циклопической кладкой. И солнце закипело, и оружие загремело за стенами.

А потом наступила тьма.

…Чай мы пили втроём, Бэзил ушёл куда-то. Девчонки сидели в каких-то невероятных прабабкиных пеньюарах, настолько изящно жеманясь, что я только хлопал глазами — то в одну, то в другую сторону.

Тут раздался звонок.

Виола вышла из комнаты и вернулась вместе с Фомой.

— Ты что в такую рань, «доминус Хома»? — спросила Ирэна не без иронии. — Не спится?

— Дык… — ответил наш высокий патлатый друг, разведя руками. Чёрная водолазка его была в каком-то пуху. Фома сел, сутулясь, и в очах его таился беспокойный вопрос.

— Чай будешь?

— Дык…

Пока Фома объяснялся жестами, Виола уже налила ему. Фома сунул в рот горячий тост и принялся хлебать чай, тревожно поглядывая на присутствующих.

— Тебе что, Дмитрий Шемяка приснился? — спросила Виола. — Чего ты, вроде Августа, вибрируешь? Марка наслушался?

— В известном смысле… — отвечал Фома, прожёвывая. — Но я не из-за «Смарагда» беспокоюсь.

— Тогда в чём дело?

Фома закатил глаза, потом потупился и тихо произнёс:

— Я вижу здесь по крайней мере две проблемы. Первая: в Коломне что-то происходит. Я не знаю, в какой степени это связано со «Смарагдом», но определённо есть нечто загадочное в духовной атмосфере последних дней. Вторая: выясняется, что семейное прошлое нашего тесного дружеского, хм, так сказать, коллектива — гораздо более темно, чем представлялось ранее. Тут, понимаешь, такие скелеты из шкафов вылезают, что надо бы собраться и мм… ну, как-то определиться на будущее, что ли. Сделаем вид, что ничего не произошло, или как?

Ирэн поглядела на него очень серьёзно:

— Давай, Фома, отвлечёмся от скелетов. Лучше вернёмся к тому, что в Коломне что-то происходит. Что?

— Так. Перво-наперво — время у нас какое-то странное. Субъективно — очень тревожное ощущение. Раньше хронос был единым размеренным потоком. А сейчас оно, время то есть, стало разорванным, жидким, и в этой жидкости появились концентрированные сгустки, плотные, вязкие. Взять хотя бы наше вчерашнее собрание.

— А что? — удивилась Виола. — Собрание как собрание.

— Ты, Ирэна, с ней согласна?

— Да нет, не совсем.

— Вот и я не совсем. Сидели мы немного, а сколько всего напроисходило! И весь вечер я очень ясно чувствовал, что мы лицезреем только поверхность событий, а внутри время бурлит своей неведомой жизнью, как винная брага в огромной бутыли. Вы, конечно, можете сказать, что мы напились, да ещё Бэзил с Марком накурили — хоть топор вешай. Но Бэзил с Марком всегда курят, и напивался я не в первый раз. Что я — шампанского, что ли, раньше не пил? А вчерась я не то что трезвый был, но себя, по крайней мере, не забывал. И при этом имел совершенно чёткое ощущение, временно́го сгустка, вроде прозрачной капсулы.

— Как на картинах Леонардо, — возник я.

— Точно! — загорелся Фома. — Ведь верно же! У него все картины — словно отдельные капсулы.

— Похоже на космический корабль, — продолжил я.

— Да! Такой маленький уютный мирок, он несётся с бешеной скоростью, по сторонам только созвездья мелькают,