– Итак, вы утверждаете, что обвиняемый домогался вас еще до того самого случая, о котором мы сегодня ведем речь? – начала Дубровская свой допрос.

«Неужели и мой адвокат воспринимает болтовню потерпевшей как чистую правду? – в отчаянии думал Аркадий, но адвокат сделала ему упреждающий жест, заставив промолчать. – Они все повредились умом? Взгляните на нее и на меня! Приобщите к материалам дела портрет Виктории как вещественное доказательство моей невиновности!»

– Да, я утверждаю, что Аркадий домогался меня, – стояла на своем женщина.

– Вам это было неприятно?

– Ну, не то чтобы совсем неприятно, – потерпевшая почти застенчиво взглянула на взбешенного профессора. – Аркадий Александрович – мужчина видный, красивый и успешный. Его внимание льстило мне. Но я была не готова к близким отношениям.

«Тьфу ты, пакость какая!» – выругался про себя Соболев, не понимая, куда же клонит его адвокат.

– Если вы не были готовы к близким отношениям, то почему же пошли за Соболевым в гостиницу? – спросила наконец Дубровская, и все встало на свои места.

– Аркадий Александрович был очень мил со мной в тот вечер, – сказала Кислова, вся розовая от смущения. – Он говорил мне комплименты, смотрел на меня так… В общем, я женщина одинокая, мне трудно было устоять против его обаяния.

– Вам известно, что Соболев женат?

– Да, конечно. Я как раз в тот вечер была на дне рождения его жены. Во всех отношениях великолепная женщина.

– А кто вас пригласил на празднование?

– Профессор Крапивин, – не медля ни секунды, сообщила потерпевшая имя очередного научного корифея. – Я не возражала. У меня все равно вечер был свободен. Думала, почему бы мне не развеяться.

– Вам известно, что у обвиняемого есть дети?

– Да, конечно. Насколько я знаю, их двое. Мальчик и девочка.

– Моральные принципы позволяют вам идти в гостиницу с мужчиной, если известно, что он женат и у него есть дети?

Софья огорченно взглянула на следователя, потом на адвоката.

– Я знала, что мне будут задавать подобные вопросы. Это, конечно, очень неприятно для меня. Но не я была инициатором нашей встречи, не я его тащила в гостиницу.

– Чего вы хотели добиться, согласившись встретиться с ним в интимной обстановке?

– Я хотела провести время с человеком, который мне нравился. Видите ли, я девушка одинокая, и мне приятно получить хоть малую толику тепла. Тем более что Аркадий убеждал меня, что я красива, сексуальна, обаятельна. Что со мной ему лучше, чем с женой.

– Ерунда! Да ты видела мою жену? – взвился с места Соболев, изменяя своему давнему правилу – быть корректным с женщинами. – Сравнивать Викторию с тобой все равно что ставить дорогой хрустальный бокал ручной работы напротив обыкновенной стопки!

– Пусть так, – скромно опустив глаза, продолжала Кислова. – Сейчас вы, конечно, вольны говорить что хотите. Я ни в коей мере не пытаюсь оспорить достоинства Виктории Павловны. Она – женщина красивая, умная и успешная. Но разве не вы говорили мне, что замерзли рядом с ней?

– Я?! Замерз?! – истерично выкрикнул Соболев.

– Да, замерзли. Легко ли жить постоянно рядом с совершенством? Виктория Павловна обошла вас во многом, и вам ее трудно простить.

– Нет, но это просто нелепость! – всплеснул руками Аркадий.

Ему казалось, что все остальные участники сцены непременно должны смеяться. Виданное ли дело – он завидовал своей жене! Да почему? Они оба доктора наук. То, что сам он не светится на экране и не выступает с разного рода интервью, ни о чем не говорит. Не будет же он давать советы телезрительницам о том, как сохранить удачный брак или как выстроить отношения со взрослыми детьми. Передача-то женская, и логично, что ее ведет именно женщина. Что до красоты Виктории, то ему только льстит, что у него такая жена. Умная и эффектная, не то что эта… ожившая городская булка. Определенно, у женщины не все в порядке с головой, если она делает такие предположения, от которых у всякого нормального человека начнется приступ смеха.

Но присутствующие не смеялись. Следователь по-прежнему колотил пальцами по клавишам, ведя протокол. Даже Дубровская, его верный ангел-хранитель, не улыбалась, а что-то черкала в своем блокноте, словно слова лгуньи Софьи стоили того, чтобы на них тратить чернила.

– Вы говорили о том, что все вас воспринимают как мужа Виктории Соболевой, как дополнение к ее сильной, харизматичной личности. Ведь это ваше выражение, Аркадий Александрович? – спросила потерпевшая, глядя ему прямо в глаза. – Вы жаловались мне, что вам холодно и одиноко в вашей благополучной семье. Что все вопросы решает супруга, что даже дети воспринимают мать как авторитетную личность, а слова отца для них ничего не значат. Вы плакались о том, что научную карьеру вам выстроили родители Виктории, и до сих пор они не могут забыть об этом, напоминая каждый раз, когда вы пытаетесь проявить характер. Мне было вас жалко, так жалко, что я приняла ваше предложение и пошла с вами в бар, а потом в гостиницу. Я видела, что вы пьяны, но и представить не могла, что вы способны причинить мне боль, воспользоваться моей жалостью, моим сочувствием. Конечно, мне стоило бросить вас в том зале ресторана, оставить вас одного, несчастного, покинутого женой, которая в тот вечер улетела в Прагу. Но я не смогла так поступить, допустила слабость и сейчас плачу за это слишком высокую цену.

– Потерпевшая, нам известно, что вы обратились в газету с просьбой опубликовать заметку о происшествии, – напомнила ей Дубровская. – Мне кажется, такой поступок никак не характеризует вас как женщину, глубоко переживающую то, что с ней произошло.

– Вы можете считать как угодно, – сухо ответила Кислова.

Было видно, что напоминание о посещении ею печатного издания ей сейчас особенно неприятно. Должно быть, история с заметкой в газете на самом деле плохо укладывалась в русло ее стройного повествования. Но, по-видимому, Софья Кислова всегда быстро находила выход из самых запутанных ситуаций. Не прошло и минуты, как она вернула себе потерянный было апломб.

– Конечно, вам не понять того, что делается в душе женщины, которая понимает, что ее использовали. Ужасное чувство! Я лежала на простынях растерзанная, страдая телесно и духовно, а рядом храпел он, усталый и удовлетворенный тем, что утолил свою страсть. Можете винить меня за то, что у меня есть собственное достоинство, есть собственные представления о чести. Конечно, я могла вернуться к себе домой зализывать раны и постараться подавить в себе обиду. Но я поступила иначе. Вы вините меня за это? Я решила, что мой обидчик должен понести наказание. Обращение в газету – тоже своего рода жест оскорбленной женщины. Меня некому защитить. Был бы у меня муж, он встал бы на мою сторону и разобрался бы с обидчиком. Был бы у меня брат, не думаю, чтобы он оставил меня в беде. Но я одинока как перст. На моей стороне лишь закон, и я защищаю себя, прикрываясь лишь им, как щитом.