Облитое волнами мертвого газа,

Пленительно бледное это чело,

Где пламя вечернее зорю зажгло,

Как взоры портрета, два грустные глаза;

Я знаю, забытые грезы твои

Возносятся царственно башней зубчатой,

И спелое сердце, как персик помятый,

Уж просит и поздней и мудрой любви.

Ты — плод ароматный, роскошный, осенний,

Надгробная урна, просящая слез,

Далеких оазисов запах весенний,

Иль ложе — иль просто корзина для роз?

Есть грустные очи без тайн и чудес:

Их взгляды чаруют, как блеск драгоценный

Оправы без камня, вид раки священной,

Пустой, как безбрежные своды небес.

Но сердце, что правды жестокой страшится,

Пленяется призрачно-лживой мечтой,

И в шутку пустую готово влюбиться,

И жаждет склониться пред маской простой!

Средь шума города всегда передо мной

Наш домик беленький с уютной тишиной;

Разбитый алебастр Венеры и Помоны[101],

Слегка укрывшийся в тень рощицы зеленой,

И солнце гордое, едва померкнет свет,

С небес глядящее на длинный наш обед,

Как любопытное, внимательное око;

В окне разбитый сноп дрожащего потока;

На чистом пологе, на скатерти лучей

Живые отблески, как отсветы свечей.

Служанка верная с душою благородной!

Ты под ковром травы вкушаешь сон холодный;

Наш долг — снести тебе хоть маленький букет.

Усопших ждет в земле так много горьких бед;

Когда вздохнет Октябрь, деревья обрывая

И между мраморов уныло завывая, —

О, как завидуют тогда живым они, —

Их ложу теплому и ласкам простыни!

Их мысли черные грызут, их сон тревожа;

Никто с усопшими не разделяет ложа;

Скелеты мерзлые, объедки червяков

Лишь чуют мокрый снег и шествие веков;

Не посетит никто их тихие могилы,

Никто не уберет решетки их унылой.

Когда поют дрова в камине фистулой,

На кресле в сумерках с их смутной, серой мглой

Я находил тебя, сидевшую спокойно;

То с миной важною, заботливо-пристойной

Ты появлялась вдруг в сторонке, на ковре

Ночами синими в холодном Декабре;

Как мать вставала ты с своей постели снежной,

Чтоб взрослое дитя согреть заботой нежной,

И из пустых очей роняла капли слез…

Что мог бы я сказать тогда на твой вопрос?

И осень позднюю и грязную весну

Я воспевать люблю: они влекут ко сну

Больную грудь и мозг какой-то тайной силой,

Окутав саваном туманов и могилой.

Поля безбрежные, осенних бурь игра,

Всю ночь хрипящие под ветром флюгера

Дороже мне весны; о вас мой дух мечтает,

Он крылья ворона во мраке распластает.

Осыпан инея холодной пеленой,

Пронизан сладостью напевов погребальных,

Он любит созерцать, исполнен грез печальных,

Царица бледная, бесцветный сумрак твой!

Иль в ночь безлунную тоску тревоги тайной

Забыть в объятиях любви, всегда случайной!

Конст. Гюису[102]

I

Пейзаж чудовищно-картинный

Мой дух сегодня взволновал;

Клянусь, взор смертный ни единый

Доныне он не чаровал!

Мой сон исполнен был видений,

Неописуемых чудес;

В нем мир изменчивых растений

По прихоти мечты исчез;

Художник, в гений свой влюбленный,

Я прихотливо сочетал

В одной картине монотонной

Лишь воду, мрамор и металл;

Дворцы, ступени и аркады

В нем вознеслись, как Вавилон,

В нем низвергались ниц каскады

На золото со всех сторон;

Как тяжкий занавес хрустальный,

Омыв широких стен металл,

В нем ослепительно-кристальный

Строй водопадов ниспадал.

Там, как аллеи, колоннады

Тянулись вкруг немых озер,

Куда гигантские наяды

Свой женственный вперяли взор.

И берег розово-зеленый,

И голубая скатерть вод

До грани мира отдаленной

Простерлись, уходя вперед!

Сковав невиданные скалы,

Там полог мертвых льдов сверкал,

Исполнен силы небывалой,

Как глубь магических зеркал;

Там Ганги с высоты надзвездной,

Безмолвно восхищая взор,

Излили над алмазной бездной

Сокровища своих амфор!

Я — зодчий сказочного мира —

Тот океан порабощал

И море в арки из сафира

Упорством воли возвращал.

Вокруг все искрилось, блистало,

Переливался черный цвет,

И льды оправою кристалла

Удвоили свой пышный свет.

В дали небес не загорались

Ни луч светила, ни звезда,

Но странным блеском озарялись

Чудовищные горы льда!

А надо всем, огнем экстаза

Сжигая дух смятенный мой,

Витало, внятно лишь для глаза,

Молчанье Вечности самой!

II

Когда же вновь я стал собою,

Открыв еще пылавший взор,

Я схвачен был забот гурьбою,

Я видел вкруг один позор.

Как звон суровый, погребальный,

Нежданно полдень прозвучал;

Над косным миром свод печальный

Бесцветный сумрак источал.

Уж во дворе казарм труба задребезжала,

Уж пламя фонарей от ветра задрожало.

Вот час, когда ползет больных видений рой