– Ты?! И Казимир… увел ее? Отбил у тебя? – Она хохочет. – Бедняга! – Непонятно, кого она имеет в виду.

– Это старая история, я давно его простил.

– Я бы подохла с ней со скуки!

– Ничего ты не понимаешь! О такой женщине можно только мечтать. Хозяйственна, прекрасно ведет дом, букет на столе… опять-таки…

– Вышивает салфетки! Бр-р-р!

– Дались тебе эти салфетки.

– Давай пригласим их в гости!

– И ты приготовишь ужин?

– Еще чего! – фыркает она. – Закажем в ресторане. И никаких льняных салфеток!

– Давай… если хочешь.

…Двор моего старого дома пуст. День выдался серый и по-осеннему холодный. Я задираю голову, нахожу балкон. Есть свидетели – старуха и подростки. Сидели на лавочке напротив. Они видели, что случилось, они слышали крик, заметили время. Они не видели, как. Они не видели, когда она вернулась домой, – подъезд с обратной стороны. Возможно, там сидела другая старуха, которая видела. Или смотрела в окно. Она могла заметить, как Лиска пришла домой. Зачем домой, если я ждал ее в «Белой сове»? И кто пришел следом. Или с ней.

Дом – гигант, восемь подъездов, четырнадцать этажей, люди живут здесь годами, не имея ни малейшего представления о том, кто за стеной. Дом-город. Я уверен, что лишь немногие знали, что случилось. У всех свои проблемы – прелесть города заключается в том, что человек растворился в нем и спрятался. Превратился в анонима. Узкий мирок – семья, коллеги, несколько приятелей. Все. Десять замков на металлической двери. И только старухи на скамейке – доживающее племя, связующее звено между мирком и миром. Видят, слышат, обсуждают и выносят приговор.

Я нажимаю кнопку звонка. Щебет искусственной птицы бьет по нервам. Шаркающие шаги, движение в глазке, осторожный голос, не поймешь, женский ли, мужской, но несомненно старческий:

– Кто там?

– Простите, – начинаю я, чувствуя себя идиотом, – я ваш сосед, – забываю уточнить «бывший», – с одиннадцатого этажа…

За дверью с минуту переваривают сказанное мною, потом спрашивают:

– Из какой квартиры?

– Я сейчас здесь не живу… – Детский лепет. Подозрительный тип, не иначе – ворюга, охотится на стариков. – Я жил здесь семь лет назад.

– Чего надо?

– Я хочу спросить… – Задавать вопросы через дверь нелепо, голос мой звучит неуверенно, я оглядываюсь. – Семь лет назад тут случилось несчастье… девушка… – Язык не поворачивается сказать «выбросилась». – Девушка упала… с балкона, помните?

– Помню, рассказывали. Нас тогда тут не было. Мы здесь четыре года всего. А вы кто, из прокуратуры?

– Я ее муж.

– Муж?!

Дверь приоткрывается, натягивается цепочка, и я вижу морщинистое лицо и выцветший бельмастый глаз. Рассмотрев меня, старуха открывает дверь. Я могу гордиться – меня сочли приличным человеком. Я вхожу, меня обдает запахом старости и тлена. Старуха – маленькая, сухая, горбатая, с неожиданно цепким взглядом.

– Идите в залу, – приглашает она, махнув рукой.

Бедность, с которой я еще не сталкивался… Хотя нет! Я вспоминаю дом Лиски…

У меня другой круг. Эта старуха не моего круга. Убогость. Убитая мебель, старинный буфет, вылинявшие занавески, трещины на потолке. Я оглядываюсь. Старуха садится на диван, кивнув на кресло. Я усаживаюсь, с опасением прислушиваясь к треску, которое оно издает. Хозяйка вопросительно смотрит на меня.

– Извините, – запоздало говорю я. – Я пришел…

– Потянуло? Совесть замучала?

Востра, ничего не скажешь.

– Совесть? Нет, хотя… наверное!

Мне это не приходило в голову. Совесть замучила… не потому что виноват, а потому что остался. Потому что Лиска ушла, ничего не сказав и не объяснив.

– Я не знаю, почему она это сделала, понимаете?

– Понимаю, чего уж тут. Как ее звали-то?

– Алиса.

– Алиса. – Она смакует незнакомое имя. – Такое над собой делают от несчастной любви, горе-то какое…

Она сверлит меня испытующим взглядом.

– Наша любовь была счастливая.

– Мне Тарасовна рассказывала, соседка. Говорит, она молоденькая, а он постарше. – Она оценивающе смотрит на меня. – Красивая?

– Красивая.

– Может, больная? Или умом тронулась?

Больная? Умом тронулась?

– Здоровая. Молодая, красивая, здоровая. – «Любимая», – прибавляю про себя.

– А чего ж тогда?

– Не знаю.

– Может, по работе или какой враг? Оговорил, а она молоденькая, жизненного опыта нету, вот и пропала. Молодые жизнью не дорожат, это в старости – скрипишь, ничего не осталось, ни здоровья, ни радости, а цепляешься, когтишься, за каждый день благодаришь. Может, случайно?

– Не знаю.

– Трудно, – говорит старуха, качая головой. – С таким тяжем.

Именно, с тяжем.

– Я пойду, я думал, может, кто видел…

– Нас тут не было. Мы тут четыре года, батька так и помер, как переехали.

Я не сразу понял, что она говорит о муже.

– Никто не видел, как она вернулась домой. Я подумал, может, спросить еще, вдруг кто вспомнит. Может, она была не одна, или…

– …кто шел следом, – подхватывает старуха.

Я киваю. «Или кто шел следом» взял письмо. Открыл дверь своим ключом, вошел и взял. Хотя необязательно – Лиска могла открыть ему сама. Но письмо он мог взять только после…

– Я получил письмо…

– Письмо? – Старуха впивается в меня осмысленным взглядом, даже рот раскрылся.

– Ее письмо.

– Ее письмо?! – ахает она. – Когда?

– Сейчас.

– Это как?

– Не знаю.

– А что написано?

– Прощается.

– Господи помилуй! – крестится она. – А кто ж послал?

Я пожимаю плечами.

Она сосредоточенно жует губами. Потом говорит вдруг:

– А ведь это тебя хотят извести! Враг!

– Какой враг, – бормочу я. – У меня нет врагов.

Я поднимаюсь. Дурацкая затея.

– Хочешь адрес Тарасовны? Они переехали.

– Не нужно, спасибо.

Она бормочет еще что-то, поспешая за мной в прихожую. У меня мелькает мысль оставить ей денег, но я себя останавливаю, боясь ее обидеть, понимая где-то внутри, что деньги для ее поколения – не все, в отличие от моего. Она и рада бы помочь, да только нечем, а деньги ни при чем.