сформулировать ее суть в двух словах.

Тут его супруга посмотрела на свою старшую дочь.

— Иби, — сказала она, — что тут у вас стряслось? В чем проблема?

Иби молчала. Она посмотрела на отца. Презрение, сочувствие и злость, вот что он увидел в ее взгляде. Его старшая дочь презирала его. Он снова повернулся к супруге.

— Проблема в нашем жильце, — тихо сказал Хофмейстер. — Его нужно выгнать. Он нас уничтожит.

Иби шагнула вперед. Не к матери, а к отцу.

— Нет, — сказала она. — Проблема — не Андреас. Проблема — это ты, папа. И уже очень давно.

Он инстинктивно поднял руку.

Он не бил детей. Он мог ударить, но только не ребенка. Это случилось один-единственный раз. Несколько минут назад. Исключение. Трусики.

Он опустил руку. В этот раз он смог с собой справиться, все снова было у него под контролем. Он должен был управлять собой. А потом уже будет все остальное. Текущие дела, полив сада в засушливые дни, обрезка деревьев, сбор квартплаты, сама жизнь. Самоконтроль, только с него все начинается.

— Давай, ударь! — дерзко сказала Иби. — Ты не сможешь убить во мне мою любовь к Андреасу.

Опять это имя, мерзкое, проклятое имя.

Он посмотрел на свою супругу, но не увидел в ней ни капли солидарности, ни грамма понимания.

Любовь к Андреасу. В любой другой момент он посмеялся бы над этим, посмеялся от души и, может быть, чуть-чуть заволновался. Что могла знать о любви его дочь? «Какие высокие слова, — хотел бы он сказать сейчас. — Не нужно ими бросаться».

— Мне хоть кто-нибудь может объяснить, что тут случилось? — спросила его супруга.

В ее голосе слышалось явное раздражение. Как будто Хофмейстер был ей чужим человеком, посторонним бандитом, который напал на ее дочь на улице, а она хотела выяснить, что же именно произошло, прежде чем вынести свой вердикт.

Он ничего не ответил, прошел на кухню, сунул конверт в карман брюк и вымыл руки. Сначала один раз, потом второй, потом умыл лицо в надежде прогнать надвигающуюся головную боль. Вытерся кухонным полотенцем, потому что ничего другого не нашел.

Когда он вернулся в комнату, его супруга и дочери втроем сидели на диване и все одновременно посмотрели на него. Они ничего не говорили. Единственным звуком в комнате было чмоканье Тирзы, которая обсасывала свой леденец. Оглушительно громко.

Вечерняя газета соскользнула на пол. Он поднял ее, сложил и положил на журнальный столик.

Почему они ничего не говорили? Чего они от него хотели? Что он должен был сделать? Ничего? Покорно кивнуть и потихоньку исчезнуть?

Он расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, как будто из-за нее ему было трудно дышать, как будто одежда вдруг стала тесной.

— Тирза, — сказал он, — немедленно выброси леденец. Это вредно для зубов.

Никакой реакции не последовало. Ее мать его не поддержала. Мать только сказала:

— Оставь ребенка в покое. Ты уже достаточно натворил сегодня.

Одышка отступила. Вместо нее все тело вдруг как будто свело. Может, нужно сходить к физиотерапевту? Или чаще играть в теннис? Боль, вот что это было. Все его тело болело.

— Натворил? — переспросил Хофмейстер. — Натворил?! О чем ты говоришь? Я натворил?! Да ты хоть знаешь, что произошло там, наверху? Ты хоть представляешь себе, что вообще творится в твоем собственном доме?

— Это была твоя идея, — тихо сказала его супруга. — Сдавать верхний этаж. Мне это было ни к чему.

У Хофмейстера во рту как будто парализовало все мышцы. Как будто ему сделали заморозку у стоматолога и он пока не мог нормально говорить.

— Ни к чему? Но как бы мы тогда вообще смогли тут жить? Ни к чему. Да я ведь для вас! — Он перешел на крик. — Для вас я это сделал! Ради вашего будущего. Тирза, вытащи леденец изо рта!

Он смотрел на свою супругу и дочерей, но они как будто не понимали его.

— Ни к чему, — бормотал он. — Ни к чему…

Он мог только трясти головой, настолько он был ошарашен их непониманием.

— Йорген, — сказала его супруга, — Иби уже взрослая девочка. Иби женщина. Нельзя так обращаться с ее друзьями.

— Но он ей вовсе не друг! — закричал Хофмейстер. — Он наш квартирант. Вы что, не понимаете?! Вы вообще ничего не понимаете?! И никакая она еще не женщина. Она не взрослая. Она ребенок, ребенок. Это я виноват. Мне нельзя было отправлять ее наверх за деньгами.

Он посмотрел на свою семью в ожидании понимания и поддержки, но не увидел ни капли, ничего даже близко на этого похожего. Как будто он говорил на другом языке. Был человеком из другой страны. Совсем не таким, как все остальные его родственники, чужаком в собственной семье. Какой-то ненужный придаток, оставшийся после чего-то. Но после чего? После оплодотворения. После того как он дважды оплодотворил свою жену. А потом стал абсолютно ненужным. Как пуповина. И только одно оправдывало существование этого ненужного элемента: деньги.

— Ты вообще ненормальный, — сказала Иби. — Ты что, думаешь, я одна у нас в классе встречаюсь с парнями постарше?

Он уставился на свою супругу, но та сидела с таким видом, будто в этом нет ничего особенного. Как будто такие новости сообщали им каждый день и они проходили мимо, как прогноз погоды. Все, что его поражало, она считала совершенно нормальным. Ко всему, что он категорически отвергал, она относилась с пониманием и не видела в этом никаких проблем. Он был старомодным и «ты-нам-мешаешь». Все так и было — ненужный пережиток из другого времени.

— Но… — сказал Хофмейстер и услышал отчаяние в собственном голосе. — Он не твой парень. Он наш квартирант. Он не может быть твоим парнем. Он — квартирант.

— Папа, — сказала Тирза.

Он посмотрел на нее. Она была маленькой для своего возраста. Тирза всегда была самой маленькой в садике и в школе, но педиатр говорил, что она еще вырастет. И что им не о чем беспокоиться.

— Папа, — повторила она.

— Да, — ответил он ей и вдруг осознал, что стоит перед своей семьей как на суде. — Выкинь же этот леденец. Тебе он даже не нравится. Это чистая химия. У нас столько полезных и вкусных конфет, которые ты любишь.

— У меня тоже есть парень. Он в классе у юфрау Стине.

Хофмейстер вытер со лба пот. Пот на ладонях, пот на шее, он был весь в поту. Может, это тоже было связано с одышкой и болью в груди, тяжестью в руках и ногах? Все его тело стало вдруг неудобным. Инструмент, который уже не справлялся со своей работой,