которую он так тихо и мирно читал, пока двумя этажами выше насиловали его дочь. Так нужно было называть случившееся. По крайней мере, он называл это именно так.

Она упала на диван и свернулась в клубок, как еж.

Всхлипы так и не прекратились. Они были долгими и протяжными, и казалось, им не будет конца.

В руке Хофмейстер держал конверт с деньгами, которые на этот раз не стал пересчитывать. Ни один, ни два раза. Традиция была порушена. Все теперь было по-другому. Как будто не было больше надежды на финансовую независимость, а с ней исчезли все мечты, которые были с ней связаны. Была только его дочь. Свернувшаяся калачиком на диване. Сгусток несчастья. Сплошные стоны и рыдания.

— Успокойся, — сказал он. — Иби, успокойся, пожалуйста. Угомонись. Ты дома. Все хорошо. Тебя никто не обидит.

Он ходил перед диваном туда-сюда. Теперь, когда он вернулся домой, он не мог остановиться. Он что-то упустил, что-то пошло не так, он не все предусмотрел с самого начала. Он допустил ошибку, а ведь он ненавидел ошибки.

— Иби, — сказал он. — Милая, все хорошо.

Всхлипы прекратились. Она посмотрел на него так, как он только что смотрел на жильца. Не зря они с ней были родственниками. Он узнал этот взгляд.

— Мудак! — четко сказала она.

Он закрыл рукой рот, как будто собирался чихнуть, но не чихнул. Он потянул себя за нижнюю губу и почувствовал надвигающуюся издалека волну головной боли.

Никогда еще она не позволяла себе так его называть. Это гадкое слово заставило его задуматься, он не знал, что с ним делать. Она никогда не называла его так и никогда еще не пинала. Но «мудак» был хуже пинков. Поэтому он его проигнорировал. Сделал вид, что ничего не слышал. Он не хотел его слышать, потому что не знал, как на него реагировать. Наверняка на свете были и другие дочери, которые называли своих отцов мудаками. Но он никогда не называл так своего отца. Это было немыслимо.

Хофмейстер сказал только:

— Иби, успокойся, прошу тебя. Ты теперь в безопасности. Ты снова дома.

Единственным эффектом от его попыток успокоить ее было то, что она встала с дивана и помчалась к двери. Но Хофмейстер ее опередил. Да, он был старым, да, только что на лестнице его мучила одышка, но сейчас это было для него вопросом выживания, а когда ты пытаешься выжить, ты забываешь про одышку. Он перегородил дверь.

— Куда ты собралась? — спросил он.

— Наверх! — заорала она.

— В свою комнату?

— Наверх, — повторила она. — К нему. К Андреасу.

— Зачем?

— Я хочу наверх, — сказала она, на этот раз уже спокойнее. — Просто. Потому что. Тебя это вообще не касается. Я уже не ребенок. Я могу ходить, куда захочу, и быть там, где захочу. Ты мне не хозяин!

— Просто «потому что» — это не причина. Тебе нечего там искать. Ты живешь здесь. Со мной, со своими родителями, со своей сестрой. Вот посмотри, сколько тут у тебя всего.

— Ты мне не хозяин! — опять заорала она. — Прекрати командовать мной только потому, что больше ты никем командовать не можешь!

Она попала точно в цель. Ему стало больно еще до того, как он сообразил, что именно она имела в виду. Правда всегда доставляет боль, но с каждым годом все сильнее и сильнее.

— Я не командую тобой, я лишь вежливо и спокойно говорю тебе, что ты не можешь подняться наверх.

— Мои стринги там лежат! — завизжала она. — Вот зачем мне надо наверх!

— Что там лежит?

— Мои трусики, идиот! Мои стринги. Мои стринги! Понял теперь?

Она очень давно, а может быть, вообще никогда не орала так громко.

И тут что-то снова взбесило Хофмейстера. То, как она это говорила, то, каким взглядом она смотрела на него, слово «стринги», «трусики», мерзкие слова. Они всегда прекрасно обходились «трусами», не было никаких «трусиков» и уж тем более «стрингов». Скользкие слова, которые смущали его, сводили с ума. В его собственном доме, с его собственной дочерью.

Он снова пришел в ярость, как только что наверху, в квартире жильца. Ярость разрывала и уничтожала его, и от этого он злился еще больше. Это мерзкое слово, которое так резко и так запросто прекратило рыдания его дочери. Головная боль подкатила ближе.

И тут он сделал то, чего никогда не позволял себе со своими детьми.

Он дал Иби пощечину. Он ударил ее сильно, он не мог бить слабо. Если он бил, это всегда было сильно.

Она застыла.

Она больше не визжала. Не плакала. Она смотрела на него. Молча.

Она молчала, и он молчал. Как будто он только что закончил пересчитывать деньги за квартиру, а она ждала своей доли. Того, что он должен ей дать.

В тот момент они как будто снова стали отцом и дочерью. Их важный момент, их ритуал. Но он ничего ей не дал, потому что уже все ей выдал.

В глазах Иби не было благодарности, не было радости своей доле, она не подмигивала в знак их тайного сговора и удачной операции, которую они проворачивали каждый месяц. В них было только полнейшее пренебрежение.

Тут он услышал шаги. Он обернулся и увидел, что по лестнице торопливо спускается его супруга, а за ней Тирза. Малышка Тирза.

Они успели вернуться домой за это время. За это время. А как долго они вообще были наверху? Как долго все это длилось? Он понятия не имел. Несколько минут, не более того.

— Что тут происходит? — спросила его супруга. — Что за шум, что за крики? Почему ты в таком виде, Йорген?

Что было не так с его видом? Он заправил рубашку в брюки, вытер со лба пот. Он думал, что выглядит как обычно.

Хофмейстер глянул на Тирзу. У нее во рту был круглый леденец на палочке. Каждый раз, когда она ходила к этой свой подружке, к Эмили, то возвращалась с леденцом во рту. Хофмейстера тошнило от этих леденцов. Леденцы — это плохо. Вредно для зубов, вредно для желудка, вредно для ребенка.

— Что тут происходит, Йорген? — снова настойчиво спросила супруга.

— Торшер разбился, — сказал он наконец-то, пару раз оглядевшись по сторонам, как будто хотел убедиться, что действительно находится у себя в квартире.

— Какой еще торшер?

— Тот, что стоит у жильца, наверху. Ты сначала купила его для нас, помнишь?

— И в этом вся проблема?

Он вздохнул. Переложил конверт из руки в руку.

— Проблема? — Он попытался вспомнить, в чем именно была проблема и как лучше всего