а жилец отскочил еще на два шага назад.

— Вы платите за эту квартиру! — рявкнул Хофмейстер, потому что вспомнил, что должен кричать, что он решил орать изо всех сил, как раненый зверь. — Вы платите за мебель, за газ и за свет, за вид на парк Вондела, за возможность жить на самой лучшей улице, в лучшем районе Амстердама, и все это вы получаете по умеренной цене, можно даже сказать, весьма умеренной цене, но вы платите не за мою дочь! Это вам понятно? Не за мою дочь!

Он ухватился за лоб, как будто вспоминал, что еще он хотел сказать, но говорить ему больше было нечего. Это было все, что он хотел сказать. И он это сказал. Теперь Хофмейстер мог уходить. Да, он сказал все, что было нужно. Он мог уйти. Он положил конец бесчинству.

Но вопреки его ожиданиям, архитектор не промолчал робко и виновато, а сказал хриплым голосом:

— Вы об этом пожалеете. Без последствий это не останется.

Он потрогал свой лоб и увидел на руке кровь. Он с изумлением посмотрел на нее, скорее удивленно, чем испуганно. Видимо, после конфронтации с кровью на него навалилась боль. Потому что он застонал. Нет, он тихонько заскулил. Маменькин сынок, еще и это. Конечно, маменькины сынки были хуже всего.

И тут Хофмейстер услышал, как его дочь прошептала:

— Андреас.

Он пришел в бешенство. Из-за этих слов, сказанных шепотом. Иби, его дочь, назвала жильца Андреасом. Для него у жильцов не было имен. Жилец с именем уже пытался стать членом семьи, его было не так просто выставить за дверь. Жильца звали жильцом. Не более того.

Что же пошло не так? Как же он ничего не заметил раньше? Как он мог когда-то вообще пустить этого человека в дом?

— Я напишу на вас заявление, — сказал архитектор, и его немецкий акцент вдруг стал сильнее, чем обычно. — Имейте в виду. Я заявлю об этом в полицию, господин Хофмейстер. Я этого так не оставлю.

Он все смотрел на кровь у себя на руке. Не так уж много ее было. Пара капель. Как будто случайно порезался, пока работал в саду.

Хофмейстер рефлекторно снова схватился за торшер. Но скорее для того, чтобы за что-то ухватиться, найти опору, а не для того, чтобы вооружиться. Да и какое оружие из сломанного торшера?

Раньше, когда он еще был ребенком, Хофмейстер часто ходил в крови. Разве он переживал тогда по этому поводу?

— Я тоже, — только и сказал он. — Вы тоже должны иметь это в виду. Я тоже заявлю в полицию. Я не сдаю в аренду мою дочь. Это не включено в стоимость.

Он снова перешел на крик.

Потом он схватил со стола конверт и пошел к Иби, которая уже перестала плакать. Она стояла у стены, ее била дрожь.

До чего же она была худенькой. Совсем ребенок. Сейчас, когда игры закончились, это было так очевидно. Никто бы не смог этого отрицать.

— Пойдем, — сказал он.

Она покачала головой.

— Пойдем со мной, — сказал он еще раз.

— Я останусь здесь! — крикнула она.

Хофмейстер посмотрел на свою дочь. Маленькие руки у маленькой груди. На диване валялась ее блузка, тоже подарок на день рождения. Блузку подарила ее мать. И Тирза. Они вместе ее выбирали. Он поднял ее, протянул своей дочери и сказал:

— Оденься, Иби, и мы пойдем.

У проигрывателя стоял архитектор, прижимая ко лбу тыльную сторону ладони. Наверняка он боялся, что истечет кровью.

Парень был слишком растерян или слишком смущался, чтобы пройти в ванную и поискать в аптечке пластырь. Пластыря было бы достаточно.

Иби надела блузку, отвернувшись лицом к стене. Как будто в раздевалке спортзала. Кое-как застегнула пуговицы. Бюстгальтер она не носила. Считала, что это ни к чему. «Я же совсем плоская, — сказала она однажды вечером. — Так зачем мне нужен лифчик?»

Хофмейстер тогда оставил этот риторический вопрос без ответа. Его супруги в тот вечер не было дома. Его супруга часто отсутствовала по вечерам. «Ты точно как течная сучка, — говорил он ей. — Что должны думать о тебе твои дочери?»

— Я останусь здесь, — повторила Иби, когда блузка была надета и ей незачем было смотреть в стену. — Я останусь с Андреасом.

Она вдруг стала совершенно спокойной. А со спокойствием пришла и решимость.

Андреас. Опять это имя. Хофмейстеру показалось, будто его ударили кочергой. Он не знал никакого Андреаса. Он не желал знать никакого Андреаса.

Иби была очень бледной. По щекам еще текли слезы. Это все было так характерно для подросткового возраста. Кричать, визжать, плакать. Ничего страшного. Все подростки так делают.

Она смотрела на их жильца так, как, наверное, смотрела на него в первый раз, когда пришла сюда за квартплатой, в ожидании, но при этом строго. С уважением, но при этом вызывающе. Уверенная в себе, но без капли надежды. Она пришла забрать конверт, но у нее было и другое задание, которое она придумала себе сама. Для нее это была игра, одна большая игра. И вот что может случиться, когда не знаешь, где нужно остановиться, играя в игры.

Архитектор ничего больше не говорил, он только трогал свою рану и не смотрел ни на отца, ни на дочь. Он смотрел на свою руку, на стол, на пол. Он был слишком занят собой.

— Ты сейчас же пойдешь со мной, — спокойно и строго сказал Хофмейстер. — Или можешь оставаться тут навсегда.

Он не ждал ее ответа, как будто уже знал и опасался его заранее. Потому что никакой ответ не испугал бы его сильнее, чем собственное последнее предупреждение. Хофмейстер знал об этом. Он схватил ее за плечо, крепко сжал его и подтолкнул Иби вперед к двери, к лестнице.

На лестничной площадке она снова начала вопить и визжать. Плакала. Скулила. Пинала его ногами. Она пыталась ударить ногой собственного отца. Пыталась вырваться из железной хватки Хофмейстера, но у нее ничего не получилось, да и все ее попытки были не такими уж решительными. У нее не было выбора. Остаться у Андреаса? И как это будет выглядеть? В глубине души она ведь знала, что Андреасу вовсе не хотелось, чтобы она оставалась.

Хофмейстер продолжал подталкивать ее перед собой, несмотря на ее попытки кусаться и пинаться. Это была спасательная операция. Он должен был действовать. Им нужно было спуститься домой, где она могла бы прийти в себя.

Они зашли в дом, в гостиную, дошли до дивана, на котором по-прежнему лежала вечерняя газета. Вечерняя газета,