искали временное пристанище, но были зарегистрированы в другом городе. Он очень старался вырвать свои дополнительные доходы из лап налоговой инспекции. Потому что свобода — враг голода. И хотя он никогда не знал голода, страх голода, с которым он вырос, никогда его не покидал.

Подъем по лестницам первого числа каждого месяца по-прежнему остался неизменным, если только жилец заблаговременно не оставлял конверт с оговоренной суммой в почтовом ящике Хофмейстера. Это был постоянный ритуал в его жизни. Его паломничество. Только так он поклонялся высшему существу. Первого числа каждого месяца он забирал то, что было ему положено.

Спустившись, каждый раз с ощущением, что он запачкался, Хофмейстер пересчитывал деньги в гостиной, чтобы потом сложить их в безопасном месте, пока их не набиралось достаточно, чтобы он мог припрятать их на счету за границей. Сначала в Люксембурге. Потом в Швейцарии. Когда он считал и пересчитывал купюры, на него регулярно нападали мысли о финансовой независимости. Именно нападали, так это было, мысли нападали на него и не отпускали. В такие моменты он становился заложником собственных иллюзий. Он рассчитал, сколько еще лет отделяло его от независимости. Он считал месяцы. Только бы болезнь и смерть не опередили финансовую независимость. Нужно было всего-то каких-нибудь десять лет. Может, и меньше. Если климат на бирже будет благоприятным.

Но радость от медленно растущего за границей капитала, который позволит Иби и Тирзе никогда не узнать ничего похожего на бедность, который откроет для них двери, что открываются только для богатых, который позволит им учиться в самых лучших университетах в любых городах мира, омрачалась унизительным походом по лестницам, который Хофмейстеру приходилось совершать первого числа каждого месяца. Он не понимал, почему бы жильцу самому не приносить квартплату, он даже настаивал на этом пару раз. Но если жилец первого числа до шести вечера так и не появлялся, Хофмейстер выходил за порог и звонил в дверь рядом со своей. Дверь, которая давала доступ в квартиру, которую он сдавал. Он не выдерживал. Он не мог ждать, он боялся, что о нем позабудут.

Даже по воскресеньям он все равно стоял на пороге. Первое число оставалось первым числом. У Хофмейстера не было воскресений, у него была мечта. И он прощал должникам своим, как и они должны были простить его. Деньги были прощением. Ведь по большому счету прощение — это всегда деньги.

Но даже это прощение не могло предотвратить бессонницу, которая начинала досаждать Хофмейстеру с двадцать восьмого, а иногда даже с двадцать седьмого числа. Если ему и удавалось заснуть, ему снились жилец, конверт и скрытые дефекты в квартире. Ему снилось, что он поднимается по лестницам, открывает дверь в квартиру жильца и обнаруживает, что там все исчезло: мебель, столовые приборы, сам жилец, одежда, шкафы, абсолютно все. Единственное, что осталось, — капающая с потолка вода и дохлая кошка в раковине на кухне, уже с первыми признаками разложения. И это несмотря на то, что жильцу строго-настрого было запрещено заводить домашних животных. Никаких, даже золотых рыбок.

Тихий, но настойчивый стук капель по полу — этим сон всегда заканчивался. Дохлой кошкой в раковине. Хофмейстер во сне носился по квартире, рыдая, в попытках отыскать заветный конверт с квартплатой. Его ночные кошмары были влажными от протекшего потолка, липкими от плесени, душными от кошачьей шерсти. Во сне его посещали злые призраки недвижимости.

Однажды, когда он почти отчаялся из-за недосыпа, ему в голову пришла одна идея.

— Иби, — позвал он. Ей тогда было двенадцать, она играла на скрипке, занималась большим теннисом, и все считали ее на удивление умненькой и милой девочкой. — Иби, — повторил он, — хочешь заработать пять гульденов и мороженое?

Она мечтательно кивнула. Она была мечтательным ребенком. Кто-то называл ее заторможенной. Он — никогда, для него она была мечтательной.

— Тогда тебе нужно подняться наверх, к нашему жильцу, и сказать: «Я пришла за деньгами за квартиру». Он даст тебе конверт. И ты принесешь его мне. Не задерживайся и ничего больше у него не бери. И будь вежливой.

Он отвел ее к входной двери, открыл ее и остался смотреть, как она звонит в дверь постояльца.

И она отправилась наверх. Его дочь. Одна из двух зениц его ока. Прелестное дитя. Об этом нельзя было молчать. Он постоянно это повторял: «Это прелестное дитя. Об этом нельзя молчать». Как будто речь шла об объективном факте, и тут не могло быть никаких дискуссий и споров. Как сила тяжести.

Он услышал, как она поднялась, прикрыл дверь и стал терпеливо ждать у себя в коридоре, когда же она вернется, уставившись на придверный коврик и сложив на груди руки.

Она вернулась уже через две минуты. Хофмейстер накинулся на конверт как голодный зверь. Он пересчитал деньги один раз, потом еще раз. Купюры мелькали у него в руках, как будто он перетасовывал колоду карт. Потом он спрятал деньги в комоде, в особом тайнике и выдал Иби пять гульденов и мелочь на мороженое, предварительно погладив ее пару раз по русым волосам.

— Я прямо сейчас могу его купить? — спросила она.

— Что купить?

— Мороженое.

— Конечно, — кивнул ее отец. — Можешь купить его прямо сейчас. Давай, беги. Беги скорей, а потом будем ужинать.

И она помчалась на улицу. Довольная и веселая. И ее не мучил стыд, к ней не прилипло ни капли грязи. Она не знала никакой грязи.

С того самого дня это стало традицией. Иби забирала квартплату.

Иби делала то, с чем не справился ее отец. Первого числа каждого месяца она отправлялась по лестнице наверх, чтобы забрать то, что причиталось семье Хофмейстера.

Через некоторое время она настолько привыкла к этому, что часто сама напоминала отцу: «Папа, сегодня первое. Я схожу наверх».

И он доверился ее талантам, ее очарованию, ее знанию человеческой психологии, которое выражалось в знании психологии их жильца. Казалось, она даже получала особенное удовольствие от этого обыденного, в глазах Хофмейстера почти извращенного мероприятия, ему всегда казалось, что он слишком хорош для него, что он запачкается, с каждым месяцем будет становиться все грязнее, грязнее с каждой ступенькой. Но между Иби и ее отцом было важное отличие: Хофмейстер получал квартплату. А ей можно было просто играть. Когда она поднималась наверх, она изображала своего отца. Можно сказать, она притворялась, будто она — это он. Она была еще ребенком, но притворялась взрослой, да еще как. С большим вдохновением и отдачей. И это ее притворство стало его спасением, изображая своего отца, она прогоняла от него