Пакет с трусиками Иби почему-то становился все тяжелее. Как будто в нем было что-то железное или килограмм мяса. Хофмейстер снова вернулся на шаг от двери в сторону стола. Его все еще не отпускало слово «сексуальная». Он никогда не смотрел так на своих детей.

— О чем вы? — спросил он. — Что значит «другие люди»?

— Как я и сказал.

— Что вы сказали?

— Что другие люди тоже вам сочувствуют.

— Кто? Кто эти другие люди? Я должен знать этих людей?

— Например, ваша собственная дочь. Иби. Она тоже вам сочувствует. Она не только стыдится вас, она вам и сочувствует. Она сама мне рассказала, она ведь приходила сюда не только ради секса. Она хотела поговорить.

Если бы в комнате был еще один торшер, Хофмейстер снова ударил бы архитектора по голове. Бил бы его сильно и долго.

Но торшера больше не было. И сейчас он понимал, что делает. Он владел собой.

— Ты пытаешься их защитить, — сказал Хофмейстер, сам не понимая, к кому он вообще обращается. — Так, как только можешь, потому что защитить их по-настоящему у тебя не получится, но ты пытаешься. А потом однажды они встречают кого-то вроде вас. Так все и происходит. Очевидно. И тогда ты возвращаешься, ты возвращаешься назад в прошлое и думаешь: где же я ошибся, что я проглядел, что я должен был сделать по-другому? Неужели вы ни разу об этом не подумали, неужели эта мысль никогда не приходила вам в голову? Что она ребенок. Вы никогда не думали: она же ребенок? Ребенок человека, у которого я снимаю квартиру.

Архитектор покачал головой.

— Но она не ребенок, — сказал он. — Она давным-давно перестала быть ребенком. Ребенка в ней меньше, чем в нас с вами, вместе взятых. Знаете, что она мне сказала? «Секс с мальчиками моего возраста такой неловкий. А неловкий секс — плохой секс». Да, я тоже не поверил своим ушам. Неловкий секс — плохой секс. Ну, меня она неловким не считала. — Архитектор хихикнул.

Хофмейстер уставился на него как на манекен в павильоне ужасов парка аттракционов, который вдруг оказывается настоящим, а не просто восковой куклой, которая пугает посетителей, нет, вопреки всем ожиданиям, это оказывается настоящий труп. Что-то, что когда-то было живым, но жизнь давно из него испарилась.

— Она копит деньги, — сказал архитектор. — И я время от времени помогал ей. Потому что это ее самая большая мечта. То есть большая, но не единственная, как мне кажется. Она все готова отдать ради этого, как часто бывает у людей в этом возрасте.

— Копит? На что? — Хофмейстер спросил это автоматически, даже не задумавшись. Свое тело он еще контролировал, но голос уже нет.

— Она хочет увеличить грудь. Говорит: «Я же совсем плоская». Но это и в самом деле так. У нее грудь как у мальчика. Она потеряла надежду, что природа еще возьмет свое, так что она копит на операцию, как я уже вам сказал. Время от времени я давал ей какие-то деньги. Иногда полтинник, иногда сотню. Кому-то это может показаться смешным, но для нее ведь это действительно вопрос жизни и смерти. Сиськи… Нет, она совершенно необыкновенный ребенок, она смелая юная женщина, которая знает, чего она хочет. Вы можете гордиться ею. Вы и гордитесь ею, я знаю. Как и я. Мы оба ею гордимся.

Хофмейстер вышел, не говоря ни слова, спустился по лестнице, зашел в свой собственный дом и сразу же прошел на кухню. Он был, кем же он был?.. Он больше не мог вспомнить, кто он такой. Или нет, он все-таки это знал, он был сплошным ходячим несчастьем. Несчастьем из костей, мяса и капелькой мозга.

На кухне на табуретке стояла Тирза и что-то искала в кухонном шкафчике.

— Что ты ищешь? — спросил он.

— Что-нибудь поесть.

— Мы сейчас будем ужинать.

Он положил пластиковый пакет на столешницу, достал трусики и убрал пакет под раковину, где хранились все пустые пакеты.

— Почему ты злишься, папа? — спросила Тирза, сползая с табуретки.

— Я не злюсь.

— А почему ты ударил Иби?

— Я ее не бил. — Он пытался подобрать слова, но единственное слово, которое все время всплывало у него в голове, было «сочувствие». Разве дочери могут сочувствовать своим отцам? Пятнадцатилетние девочки. Которым только-только исполнилось пятнадцать. И с чего? Не было никаких причин, чтобы ему сочувствовать. Он жил со своей семьей в прекраснейшем районе города, у него были солидная должность редактора в литературном издательстве, две чудесные дочери, одна уже училась в гимназии, а вторая непременно станет там учиться, у него были жена и домработница, и он не бедствовал благодаря продуманной финансовой политике, которая должна была обеспечить его и его семью. Ну да, его старшая дочь копила деньги, чтобы увеличить грудь. Но в подростковом возрасте люди совершают самые идиотские поступки. Может, сейчас десятки тысяч пятнадцатилетних девочек копили на новую грудь. Это в порядке вещей. И нечего тут беспокоиться. Может, он и был старым отцом, но он не был тем мужчиной, которому надо было сочувствовать.

— Я должен был ее успокоить, — сказал он тихо и задумчиво.

— А она говорит, ты ее ударил.

Он снова провел рукой сзади по шее, она до сих пор была мокрая.

— У Иби в голове все немножко перепуталось. Как у тебя дела в школе?

— Иби говорит, ты не разрешаешь, чтобы у нее был парень.

— Какой вздор. Конечно, у нее может быть парень.

— А у меня?

— И у тебя, конечно, тоже, дорогая. — Он поднял Тирзу и поставил ее на табуретку. — Конечно, ты можешь встречаться с мальчиками. Я же так люблю тебя, Тирза. Тебе можно все на свете.

Она посмотрела на него очень серьезно и изучающе, а он вытер носовым платком лицо, мокрое от пота. И только когда хотел убрать платок в карман, обнаружил, что это трусики Иби.

Он опять положил их на столешницу и смотрел на них целую секунду. Черные трусики с какой-то блестящей подвеской, он не мог разобрать, что это такое. Какое-то насекомое. Бабочка? Пчела? Шмель?

Он увидел, что Тирза тоже смотрит. Он взял ее на руки. Это оказалось очень тяжело для него, он давно ее не поднимал. Некоторое время они так и простояли — отец с младшей дочкой на руках.

— Папа, — сказала Тирза, — это же вещь Иби?

Она показала пальчиком на столешницу.

— Да, это трусы Иби, она их забыла.

Они вместе посмотрели на трусы, Тирза и ее