Каждый вечер в пять часов хозяева, в течение всего дня ревниво охранявшие мою дверь, накрывали изысканный ланч, за которым собирались мои друзья фелибры, а среди них первым и самым дорогим стал Феликс Гра.

Однажды мы решили навестить Фредерика Мистраля, бессмертного провансальского поэта, столь активно участвовавшего в возрождении окситанского языка. Вместе с мадам Мистраль он принимал нас в доме в Майане, который так облагораживало его присутствие. Безупречно чувствуя форму, он, беседуя с нами, наглядно доказывал, что обладает обширными познаниями, формирующими настоящего писателя, сочетает в себе поэта и артиста. Глядя на него, мы вспоминали «Августовскую красавицу», поэтическую легенду, полную слез и ужаса, и его большую поэму «Мирей», и многие другие произведения, что сделали его знаменитым. Да, в его манере держаться, в прямой осанке, во всей фигуре чувствовался выходец из деревни, но это был «джентльмен среди фермеров», gentleman farmer, как говорят англичане. Он не более выглядел крестьянином, каким его описал Ламартин, чем блестящий, остроумный памфлетист Поль-Луи Курье — виноградарем. Мы возвратились в Авиньон всей душой будучи во власти неизъяснимого очарования времени, проведенного в доме знаменитого поэта.

Последовавшая за этим зима посвящена была репетициям «Таис» в Опере. Я сказал «в Опере», хотя писал свое произведение для Опера-Комик, где пела Сандерсон. В роли Манон она срывала там аплодисменты трижды в неделю. Что же за обстоятельства заставили меня сменить театр? А вот какие: Сандерсон, очарованная мыслью перейти в Оперу, подписала контракт с Гайаром, не озаботившись предупредить об этом Карвальо. И как же мы с Эжелем были удивлены, когда Гайар объявил нам, что собирается ставить «Таис» в Опере с Сибиллой Сандерсон. Единственное, что я смог ответить: «У вас есть певица, роль воспоследует!» Однако мне вспомнились жаркие упреки, которыми осыпал меня Карвальо. Он обвинял меня в неблагодарности, и один Господь знает, заслужил ли я это!

Партии в «Таис» исполняли Сибилла Сандерсон, Ж.-Ф. Дельма, для которого роль Атанаэля стала одной из самых значительных, Альварес, согласившийся спеть Нициаса, и мадам Эглон, полностью соответствовавшая образу, что ей надлежало воплотить. Во время последних репетиций в пустом зале я вновь переживал восторг перед Таис, распростертой перед отшельником, еще неприступным в своей власянице, но опьяненным ее красотой. Этим волнующим моментом, созданным, чтобы будить воображение, мы обязаны одной из витрин музея Гиме. Накануне генеральной репетиции я ускользнул из Парижа и поехал через Дьепп и Пурвиль, дабы остаться в одиночестве и избавиться от сутолоки большого города. Я уже упоминал, что всегда сбегал подобным образом от вызывающей дрожь неуверенности, которую испытывал в отношении каждого произведения, когда его должны были представить на публике. Разве знаем мы заранее чувства, что ее волнуют, ее ожидания и пристрастия, что могут привлечь ее сердца или заставить отвернуться? Я всегда чувствовал бессилие перед лицом этой страшной загадки. Даже когда совесть моя была совершенно спокойна, я все же не желал вступать в эту таинственную область.

На следующий день после моего возвращения в Париж ко мне явились Бертран и Гайар, два директора Оперы. Вид у них был удрученный. Я ничего не мог от них добиться, кроме вздохов и слов, многозначительных в своей лаконичности: «Пресса!.. Аморальный сюжет!.. Все кончено!» Хоть бы слово, намек, какое-либо объяснение!

Однако вот уже семнадцать лет, как пьеса не сходит с афиш, ее ставят в провинциях и за границей, да и в самой Опере число представлений перевалило уже за сотню. Никогда еще я так не сожалел том, что позволил себе потерять уверенность. Правда, состояние это быстро прошло. Мог ли я подозревать, что мне суждено будет увидеть партитуру «Таис», датированную 1894 годом, в гостиной матери Сибиллы Сандерсон, на пюпитре, за которым проходили наши занятия, тогда как великой артистки уже давно не было на свете.

Дабы примирить публику с постановкой, директора Оперы поставили вместе с ней в репертуар один из балетов. Впоследствии Гайар, видя, что опера понравилась, и чтобы давать за вечер только один спектакль, придумал сцену в оазисе и попросил меня добавить балет в третье действие. Сцену создала мадемуазель Берте, а Замбелли поручили исполнять новый балет. Позднее главную роль играли Алиса Верле, Мэри Гарден и госпожа Кузнецова. В других городах ее исполняли Женевьева Викс и Мастио. Не буду сейчас рассказывать о Лине Кавальери, так как она первой исполнила эту роль в миланской постановке 1903 года, и это стало причиной моей последней до сего дня поездки в Италию.

Глава 20

Милан. Лондон. Байрейт

Я тем более сожалею о том, что прекратил путешествовать, ибо становлюсь ленив для этого дела, что мои поездки в Милан всегда были прекрасны, я бы даже сказал, восхитительны, благодаря любезности Эдуардо Сондзоньи, непрестанно окружавшего меня горячей и деликатной заботой.

О чудесные приемы, изысканнейшие ужины в особняке на улице Гойто, 11. Сколько было смеха, веселых шуток, сколько волшебных часов провел я здесь в обществе итальянских коллег: Умберто Джордано, Чилеа и других, — подобно мне, приглашенных на пирушку к радушнейшему из радушных хозяев. В этом чудесном городе у меня были прекрасные друзья, такие как Масканьи, Леонкавалло (я знал его давно, он был моим другом в Париже), но они не подозревали тогда о том, какую блестящую роль сыграют для театра.

Мой старый товарищ и издатель Джулио Рикорди также пригласил меня в Милане к своему столу. Каким искренним было чувство, с которым я переступил порог дома Рикорди, ведь с этим семейством было связано столько чудесных воспоминаний! Не стоит и упоминать, что мы выпили за здоровье великого Пуччини!

От пребывания в Милане у меня сохранилась память о том, как я присутствовал при дебюте Карузо. Сей тенор, ставший знаменитым, был тогда очень скромен. И когда год спустя я встретил его, закутанного в просторную шубу, стало очевидно, что суммы его гонораров взлетели до крещендо. Естественно, я не завидовал ему такому, ни его блестящей удаче, ни неоспоримому его таланту, но сожалел, что не мог, особенно той зимой, облачиться в его богатую и теплую одежду. В Милане шел снег, без устали падал крупными хлопьями. Зима была суровой. Я даже припоминаю, что у меня в кармане не нашлось достаточно хлеба, чтобы насытить три десятка голубей, что, дрожа от холода, нашли убежище на моем балконе. Бедные милые птички, для которых я ничего более не мог сделать! Я думал об их собратьях с площади Сан-Марко, таких прелестных и дружелюбных, озябших ныне так же, как эти!