Путь до границы показался мне очень долгим. Мы ехали в темноте. Ветер гонял по дороге столбы пыли, шофер вел машину слишком быстро, а двое сопровождавших меня боевиков курили не переставая. Я сидел, погруженный в свои мысли, и ни разу не открыл рта. Накануне отъезда я получил по электронной почте от коллег несколько писем, в которых они рассказывали о бесчинствах Исламского государства над памятниками древней культуры Ирака и Сирии. Непосредственная угроза нависла над Пальмирой. На востоке, в Латакии, как и в тунисской Дугге, тоже имелась арка Септимия Севера. Неужели они ее взорвут? Именно в Сирии Север, провозглашенный императором, усилил свою власть, избавившись от своего соперника Гая Песценния Нигера, который был казнен в окрестностях Пальмиры. Сам он умер вдали отсюда, в Йорке (еще одном городе, основанном римлянами) в 211 году, на поле битвы, до того успев укрепить вал Адриана. Императоры Древнего Рима владели такими огромными территориями, что передвигаться по ним могли лишь в носилках, убаюканные монотонным покачиванием, или в двухколесной повозке carpentum – своего рода античном «президентском борте». Все их царствование проходило под знаком одиночества. Пока они, лежа в люльке, добирались из своего восточного дворца до тонущего в тумане Йоркшира (бывшей Нижней Британии), их мысли не могли не рассредоточиться, что свидетельствовало об утрате контроля над людьми и событиями и оборачивалось нерешительностью. Возможно, по этой самой причине император Север, как писал Шатобриан, «вначале полюбил христиан, но затем поменял свое мнение и подверг их массовым гонениям». Впрочем, история этих гонений довольно темна, и историки воздерживаются от каких-либо утверждений по этому поводу. Кроме всего прочего, я волновался из-за Рим, от которой не было никаких вестей.

В четыре часа утра я припарковался возле своего дома. В гостиной горел свет. Что она делает? Она одна или?.. Она не слышала, как я подъехал; оказалось, она смотрит по телевизору повтор документального фильма про Эми Уайнхаус. Она ничуть не удивилась моему приезду, несмотря на столь ранний час, и только спросила, хочу ли я есть:

– У меня есть немного салата, а в холодильнике лежат оладьи. Могу приготовить тебе яичницу.

Идти спать она не собиралась и, пока я приканчивал начатую бутылку красного вина, пересказала мне историю жизни британской певицы. Рим спросила, можно ли ей выпить стаканчик, и начала напевать «Love Is A Losing Game» – песню, которую я раньше не слышал. Я не осмелился задать ей вопрос о том, как у нее дела в школе, поскольку не был уверен, что она туда ходила. Когда в окна гостиной начал просачиваться утренний свет, она предложила мне прогуляться до берега моря. Она буквально приклеилась ко мне, положила руку мне на бедро, и в таком виде мы и пошли. Внизу нам встретились рыбаки на мопеде с висящими на плечах сетями. На пляже, рядом с термами, дул ветер, разгоняя золотистую дымку над еще темной массой моря. Низко стоящее солнце едва касалось прибрежного хребта. На горизонте показался пароход, который двигался в сторону порта Хальк-эль-Уэда. «Неужели в Тунис еще приезжают туристы?» Я даже не сразу сообразил, что произнес эти слова вслух.

Курси-ла-Шапель, Эн, Франция

Прочитав эсэмэску Мари-Элен («твой отец умер сегодня утром, сочувствую всем сердцем»), Брюно отменил намеченную поездку на Мальту и отправился на «виллу». У старика нашлись для него нужные слова, и он поинтересовался, когда состоятся похороны.

– Пока не знаю. Надо переговорить с братьями.

– Хорошо бы ты уехал поскорее. Если, конечно, возможно.

Пробки в этот час начинались еще у Берси. Въезд на шоссе А4 был забит. Навигатор сообщил, что до платной дороги в Кутевру ехать 90 минут, и предупредил, что на повороте на Мец замечены кабаны. Вереница автомобилей, едва не толкаясь бамперами, с черепашьей скоростью ползла вперед метров двадцать и снова замирала. Брюно пытался сконцентрироваться на воспоминаниях об отце. Он соединял в уме фрагменты своей жизни, но память его подводила, имена и лица путались; ему казалось, что он падает в колодец, цепляясь по пути за какие-то разрозненные, отрывочные, мутные картины, как будто смерть отца уже вырыла между ними пропасть.

Он словно наяву услышал его теплый медленный голос, говоривший с характерным для всех «черноногих» акцентом, от которого он так и не сумел избавиться. Отец рассказывал, как в 1962 году они плыли во Францию, как пассажиры чуть не передрались на пароходе, как марсельские докеры, члены профсоюза Всеобщая конфедерация труда, швыряли прямо в воду их чемоданы (все, что им удалось увезти с собой), как поездом добирались до Парижа. С каким облегчением увидели на Лионском вокзале встречавшего их родственника. Но потом наступил шок. Холод, одиночество, нехватка денег. Но главное – неласковый прием со стороны соотечественников. Эта страна не желала видеть их у себя.

Когда отец говорил о холоде, он имел в виду не столько вечно серое пасмурное небо, сколько ледяную враждебность континентальных французов. Случаев убедиться в их ненависти ему выпало сколько угодно. Особенно тяжело пришлось вначале. Тетушка отдала им свой домишко без всяких удобств (ни отопления, ни горячей воды) в деревушке близ Шато-Тьерри. Отец Брюно нашел место учителя истории (он преподавал и в Алжире), но вскоре его уволили, потому что комиссар полиции обвинил его в участии в деятельности ОАС, что не совсем соответствовало действительности.

Отец всего раз рассказывал ему подробности их возвращения. Позже, когда Брюно пытался расспросить его об этом, тот отмалчивался, давая сыну понять, что масштаб катастрофы не поддается описанию словами. Родители поставили на Алжире крест и не желали о нем вспоминать. Что попусту трепать языком? Если тебя никто не слышит и не желает понять, разговоры не спасут… Правда, у матери появилась привычка время от времени чуть слышно бормотать себе под нос: «Если б мы только знали…»

Он вспомнил черно-белую фотографию в рамке из кедра, стоявшую на тумбочке в родительской спальне: алжирский пейзаж, а в правом углу – два чуть размытых портрета в медальонах, молодой мужчина с зачесанными назад напомаженными волосами и женщина в темных очках на фоне неба.

Со временем все более или менее наладилось. Отец нашел работу в банке, все в том же Шато-Тьерри; мать (она умерла десять лет назад) давала частные уроки математики; они сумели выкупить, отремонтировать и даже немного расширить дом, в который их пустили пожить. В этом самом доме и вырос Брюно, как и его братья; он сохранил о нем самые добрые воспоминания.

Он не сразу сориентировался, куда ехать. Мимо тянулись бесконечные вывески заведений фастфуда и супермаркетов: «Невада-гриль», «Макдоналдс», «Леклерк-драйв»; на каждом перекрестке – круговая развязка; деревня оделась в железо и бетон. Выбравшись из индустриального пригорода, он покатил по магистрали вдоль Марны, а затем свернул на шоссе департаментского значения, окаймленное лесом и полями.

Дом стоял в самом конце деревни. Брюно припарковал «ауди» на тротуаре, перед бывшей булочной. Он опустил стекло и сделал глубокий вдох, надеясь ощутить запах, который напомнил бы ему детство. Посмотрел на дом. Небольшой, крытый красной керамической черепицей, с пристройкой под металлической кровлей и верандой; в маленьком садике – черешневое дерево, яблоня, вдоль ограды из бетонных блоков, призванной закрыть уродливый соседский дом, – гусые заросли малины. Братья ждали его в столовой. Они пожали друг другу руки, обменялись парой фраз о ситуации на дорогах. «Мы уже два часа тут паримся, а тебя все нет…» Он не удивился: его отношения с братьями давно свелись к едва маскируемой ненависти. Что-то между ними сломалось.