– Н-да, ну и дельце, Иван Григорьевич, – уронил он, почесывая подбородок. – Вы, я так понимаю, пришли ко мне просить совета?

– Совета? Не знаю. Может быть. Я вообще хотел включить вас в опербригаду, но Николай Леонтьевич сослался на ваш возраст…

– Да не в возрасте дело, – буркнул Филимонов, – он боится, что опять начнется какая-нибудь «чистка» и вы из-за меня пострадаете. Николай Леонтьевич вообще вас очень ценит, но боится перехвалить, – старый сыщик усмехнулся, – не слишком дальновидно с его стороны, потому что он давно мог бы понять – похвалы на вас не действуют… я имею в виду, в отрицательном смысле.

– Я понял.

– Теперь о вашем деле. Вы правы – это шофер. В больнице для душевнобольных он никогда не бывал, можете там и не искать. Человек физически крепкий… но токарь все же пытался оказать ему сопротивление. Подумайте, почему ваш «комаровец» мог решиться на первое убийство. Может, от него жена ушла. Может, его из партии исключили… – Последние слова Филимонов произнес с нескрываемой усмешкой. – Но наверняка ничего сказать нельзя. Для чего он убивает? Для чего собирает эти сувениры – бумажник, чужое фото, папиросу?

– Чтобы они напоминали ему о том, что он может отнять чужую жизнь. Нет?

– Хм, – Терентий Иванович задумался. – Итак, он жаждет власти. Скорее всего, не слишком развит. Два-три класса образования, к примеру. Почему бы не убить, если можно остаться безнаказанным? Это ему нравится. Помяните мои слова – в дальнейшем он будет убивать чаще. – И Филимонов позволил себе весьма странный вывод: – Голубчик, откажитесь от дела.

– Терентий Иванович…

– Сколько человек убил Комаров, прежде чем его схватили?

– Кажется, на суде фигурировали двадцать девять эпизодов.

– Ну вот. А у вас всего три трупа. Потом их станет пять, потом десять, потом больше, еще больше, начальство станет выходить из себя, вы перевернете небо и землю и ничего не сможете сделать, потому что нельзя схватить тень, которая приходит из тьмы. А потом он убьет какую-нибудь важную особу, и ваша жизнь окончательно превратится в ад. Иван Григорьевич, голубчик, поймите: в такие игры не выигрывают. Тут можно только сидеть и ждать, когда ваш противник допустит роковую ошибку – уронит на месте преступления номерную деталь от нагана, к примеру. – Терентий Иванович имел в виду совершенно конкретный случай. – Или вдруг свидетель отыщется, видевший, как в машину шофера со шрамом через все лицо садилась очередная жертва. – Опалин непроизвольно дотронулся до собственного шрама, и Филимонов улыбнулся. – Но мы с вами прекрасно знаем, как «часто» попадаются такие ценные улики и такие глазастые свидетели. До тех пор – что бы вы ни делали, как бы ни старались вы, Карп Петрович, Юрий Андреевич, Антон Глебович, и прочая, и прочая – все будет только бесцельной тратой времени.

– Но нельзя же позволить ему убивать! – вырвалось у Опалина.

– А что делать, голубчик? Приставить к каждому гражданину по городовому… пардон, по милиционеру? Сие никому и никогда не было по силам. – Филимонов шевельнулся и заговорил уже без тени шутки. – Я вижу, вы настроены серьезно, и душой я всецело на вашей стороне, но ум – чертов скептик – твердит, что ничего у вас не получится. Если б вы могли сузить область поиска до какой-то приемлемой величины, а то искать шофера – в Москве – в столице… Господи, а ведь я помню еще те времена, когда столицей был Петербург. – Он тяжело вздохнул. – Скажите-ка мне, голубчик, вы, кажется, дружны с господином Соколовым?

В разговорах с глазу на глаз Терентий Иванович нередко употреблял принятые раньше формы обращения – с упорством, достойным, на взгляд Опалина, лучшего применения.

– Общаемся по работе, – лаконично ответил он на вопрос о следователе.

– Держитесь от него подальше, Иван Григорьевич, – серьезно попросил Филимонов. – Недавно он был в… прежней нашей столице, где подвел под расстрел и посадил несколько десятков коллег, а теперь в Москве занимается тем же самым.

– Он говорил мне, что расследовал в Ленинграде хищения… – пробормотал изумленный Опалин и угас. Он знал, что Терентий Иванович никогда не передавал непроверенных и недостоверных данных.

– Некоторые эпохи хороши тем, – задумчиво уронил Филимонов, – что позволяют понять, за сколько окружающие готовы вас продать. Так вот, господин Соколов готов продать кого угодно и очень дешево… В его ведомстве кличку «соколок Вышинского» просто так не дают. Он опасен, Иван Григорьевич, и если вы этого до сих пор не разглядели, то… то я рад, что сумел вас предупредить.

Василий Иванович не находил себе места от тревоги.

Казалось бы, ему уже следовало привыкнуть к этому чувству, которое так давно проникло в его жизнь, что он даже затруднялся определить, когда именно оно впервые стало его постоянным состоянием. В детстве он волновался за мать, которая запиралась у себя и рыдала – из-за мужа, который упорно пытался вести образ жизни, бывший ему не по средствам, из-за его многочисленных измен и карточных проигрышей в клубе. Позже, в гимназии, Василий Иванович переживал из-за того, что плата за его обучение вносилась с опозданием, а товарищи смотрели на него свысока и опять же – из-за невыносимых отношений, сложившихся дома. Гимназию он так и не окончил и назло отцу, который собирался сделать из него инженера путей сообщения, решил стать музыкантом.

Но и среди музыкантов есть своя иерархия. Никто и никогда не слышал о гениях второй скрипки или выдающихся талантах валторны. Уделом Василия Ивановича стала туба – громоздкий, неудобный инструмент. Новым знакомым, впрочем, Морозов говорил, что играет на самом большом инструменте в оркестре, чтобы добавить себе значимости. Контрабасисты, конечно, могли бы поспорить с его утверждением, но в их присутствии он о размерах тубы благоразумно не упоминал.

Когда маленький, кругленький Василий Иванович, пуча щеки, важно дул в тубу, на него невозможно было смотреть без улыбки. Он внушал к себе симпатию, каково бы ни было качество исполняемой музыки. Дирижеры и музыканты любили его и считали хорошим товарищем, но данное обстоятельство не слишком утешало Морозова среди его треволнений.

…Вскоре после того, как он женился, началась война, которую позже историки назовут Первой мировой. Василию Ивановичу повезло быть в семье единственным сыном, и призыву он не подлежал, но на этом везение кончилось. Фронт приближался к родному уездному городу, и однажды Василий Иванович решился, собрал кое-что из имущества и вместе с женой и двумя детьми перебрался в Москву, как он думал – ненадолго. Однако события разворачивались со стремительной быстротой – в Петербурге сбросили царя. Имя сменившего его Керенского почти все тогда повторяли с упоением, но только не Василий Иванович. Посреди всеобщей эйфории он не мог избавиться от тревоги, интуиция упорно нашептывала, что дальше будет только хуже. Интуиция оказалась сволочью и не подвела.