Чревовещатели, как правило, демонстрируют свое искусство, держа в руках марионетку, куклу, манекен, который и должен быть источником голоса (вспомните Майкла Редгрейва в фильме «Глубокой ночью»). Они предлагают ложную локализацию голоса, чье местонахождение не может быть найдено, опору для дезакусматизации[175]. Но представим, что мы сами являемся марионеткой (в виде турка?), тогда как голос – это карлик, горбун, спрятавшийся внутри нас?

Таким образом, голос как объект появляется вместе с невозможностью дезакусматизации, речь не идет о навязчивом голосе, источник которого невозможно установить; он скорее появляется в пустоте, из которой он предположительно должен происходить, но которую он не заполняет, вроде действия без истинной причины[176]. В любопытной топологии тела он возникает как реактивный телесный снаряд, который отделяется от тела и разносится вокруг, но, с другой стороны, он раскрывает телесное нутро, внутреннее деление тела, которое не может быть раскрыто, – будто голос является самим принципом разделения между внутренним и внешним. Голос, будучи столь эфемерным, бесплотным, воздушным, по этой же причине представляет тело как сокровище, скрытое за видимой оболочкой, «реальное» внутреннее тело, уникальное и интимное, и в то же время он, кажется, раскрывает больше, чем просто тело, – во множестве языков существует этимологическая связь между душой и дыханием (дыхание, представляющее «немой голос», нулевую точку голосового звучания); голос, несомый дыханием, указывает на душу, не подчиняющуюся телу. Мы могли бы использовать лакановскую игру слов и сказать, что голос – это plus-de-corps: одновременно остаток тела, телесный излишек, и уже-не-тело, конец плотского, духовность плоти, настолько, что они символизируют само совпадение наиболее существенной телесности и души. Голос – это плоть души, ее неискоренимая материальность, посредством которой душа никогда не может избавиться от тела; она подчинена этому интимному объекту, который не что иное, как неизгладимый след внешнего и неоднородного, но благодаря чему тело в то же время не может быть просто телом, это усеченное тело, расколотое неразрешимым разломом между внутренним и внешним. Голос является воплощением самой неосуществимости этого разделения и действует как его агент.

Как мы могли бы соединить телесную топологию голоса с нашей изначальной связующей нитью, антиномией между смыслом и голосом как антиномией между означающим и объектом? Именно здесь мы должны использовать «классическое» психоаналитическое разделение на желание и влечение и постараться рассмотреть голос как объект влечения. Кажется, у нас есть два механизма в одном единственном месте: один, стремящийся к смыслу и пониманию и делающий попутно голос невнятным (что не является вопросом понимания), и, с другой стороны, механизм, который ничего общего не имеет со смыслом, но скорее с наслаждением. Смысл против наслаждения. Речь идет о наслаждении, обычно перекрываемом смыслом, ориентированном смыслом, обрамленном им, и лишь в случае, когда он разведен со смыслом, он может предстать как центральный объект влечения.

Схематически это выглядит так, что в каждом высказывании есть, с одной стороны, измерение означающего, которое в конечном итоге совпадает с измерением желания. Правда, безусловно, в том, что желание превосходит значение, это что-то вроде отрицательной силы, которую невозможно стабилизировать ни в одном фиксированном значении. Именно в этом ключе Фрейд в «Толковании сновидений» определил сновидение как первостепенное исполнение желаний, Wunscherfüllung, удовлетворение желания именно в том, что противостоит значению, но в действительности завершает его ход; там, где «бессмыслица» снов раскрывает означающий механизм. Решение загадки сновидений заключается в удовлетворении желания, связанного с означающим. С другой стороны, здесь же находится измерение влечения, которое не следует означающей логике, но скорее витает вокруг объекта, объекта голоса, как чего-то ускользающего и не подлежащего обозначению. Таким образом, в каждой произнесенной фразе можно было бы увидеть мини-драму, борьбу, уменьшенную модель того, что психоанализ пытался рассматривать как враждующие измерения желания и влечения.

В желании у нас есть искры того, что Лакан, как известно, называл «бессознательным, структурированным как язык»; но влечение, говорит Фрейд, является молчаливым – в той мере, в какой оно вертится вокруг объекта голоса, это голос, который не может говорить и который вовсе не структурирован как язык. Желание – это то, что ведет к артикулированию крика, оно проявляет себя в своей функции призыва к другому, это другое название, указывающее на диалектику между субъектом и другим, – Лакан одно из своих самых известных «сочинений» («écrits») так и назвал «Субверсия субъекта и диалектика желания». Отрицательность желания – рычаг превращения голоса в означающее, принцип, продвигающий смысл, который, по определению, адресован другому, но желание само по себе, как движущая сила, никогда не может быть исчерпано каким-либо смыслом. Объект голоса, с другой стороны, является побочным эффектом этой операции, его вторичным результатом, которым овладевает влечение, вертясь вокруг, возвращаясь на то же самое место при повторяющихся движениях. Если субъект, желание и Другой переплетены в диалектическом движении, то голос – это их «не-диалектический» момент.

Голос связывает язык с телом, но природа этой связи парадоксальна: голос не принадлежит ни одному ни другому. Он не является частью языкознания, что следует из нашего изначального аргумента (в конце концов, сам де Соссюр говорил о незвуковой природе означающего; Деррида убедительно настаивал на этом пункте в работе «О грамматологии»), но и не принадлежит телу – он не только отделяется от тела и покидает его, но и не совпадает с ним, будучи «дезакусматизированным», он не может быть локализован в нем. Он плывет, и плавающий голос – это явление, которое поражает куда более непосредственно, чем плавающее означающее, le signifiant flottant, заставившее течь немало чернил. Это реактивный снаряд тела, отделившийся от своего источника, который освободился, но при этом остается телесным. Именно в этом заключается преимущество, которое он разделяет со всеми объектами влечения: они все находятся в сфере, которая выходит за пределы тела, они продолжают тело в виде наращения, но это вовсе не значит, что они снаружи по отношению к нему. Таким образом, голос расположен в топологически двойственном и парадоксальном месте, на пересечении языка и тела, но это пересечение не принадлежит ни одному из них. То, что есть общего у языка и тела, – это голос, но голос не принадлежит ни языку, ни телу. Голос исходит из тела, но не является его частью, он же поддерживает язык, не принадлежа ему, но в этой парадоксальной топологии – это их единственный общий момент, и в данном случае речь идет о топологии объекта а. Именно здесь можно было бы поместить излюбленную схему Лакана в виде пересечения двух кругов и найти ей новое применение: круг языковой способности и круг тела, их пересечение, являющееся экстимным по отношению к обоим.