Стоит, держится за Вовкину надежную руку. Дышит и ртом, и носом, задыхаясь от холода. А ноги тонут в мягчайшем песке…

– Ты плавать умеешь? – деловито поинтересовался Вовка. – Плавать надо, тогда согреешься.

– Умею, – Женька ответила не очень уверенно. Плавала она неплохо, но исключительно в бассейне. А озеро – дело другое.

– Ну тогда, если чего, – кричи, – сказал Вовка, отцепляя Женькины пальцы. – А стоять нельзя, замерзнешь.

Замерзла. Уже. От холода зуб на зуб не попадает. И выбраться бы на бережок, упасть и лежать, позволяя солнцу согреть. А Женька стоит, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад. Вовка же поплыл легко, размашисто, брызги тучами поднимая. Она почти одна осталась.

И дно уходит из-под ног.

Нырнуть, пытаясь дотянуться до него, песчаного, прикрытого вуалью мути, которую подняли люди… и когда не выходит – выбраться на поверхность, глотая горячий воздух. А холод и вправду ушел, напротив, по мышцам растекалось характерное тепло.

Вперед.

К щетке рогоза и черной коряжине, что разлеглась на берегу, почти вросла в песок растопыренными корнями. К старому дереву, склонившемуся над водой… нет, можно было бы вслед за Вовкой, но Женьке стало страшно отплывать от берега. Если и здесь глубоко, то к середине озеро и вовсе бездонным окажется.

Она выбралась первой и, упав на траву, раскинула руки.

Хорошо. Свободно. Женька и не представляла, что может быть так свободно. И снова холодно, потому что ветерок слизывает капли воды, а кожа покрывается гусиной сыпью. Как в детстве когда-то… давно уже…

– Не лежи на солнце, – Вовка выбрался на берег и по-собачьи отряхнулся. – В голову напечет. Потом болеть станет.

Он бросил Женьке собственную шляпу и велел:

– На полотенце давай…

Переползла. И легла на живот, позволив укрыть сожженные плечи полотенцем. Гудели пчелы. И стрекозы носились над самой водой… и клюквенный морс был очень кстати… и наверное, чудесно, что она вот может просто лежать так и ни о чем не думать. Вовка упал рядом, подставив под подбородок сложенные руки. Он не спал, разглядывал Женьку внимательно, настороженно даже. И взгляд этот не вязался с Вовкиным нарочито-расслабленным видом.

– Что? – Женька и сама подобралась.

– Ничего… так… – он смутился и отвернулся.

Тоже, скромник.

Или дело не в этом? Краски вдруг померкли, вспомнился несчастный кот и… и как в дом вернуться? Если с Вовкой, то оно не страшно, но он же не будет сидеть при ней, у него своих дел полно, наверное… и Женька останется одна…

– Мне страшно, – призналась она.

Вовка вздохнул.

– Кот… он просто издох, понимаешь? Под машину попал… вот и размазало… и кто-то пошутил.

Ничего себе шутки. Женька стиснула зубы, сдерживая дурноту.

– Дерьмовая шутка, да, но… убивать не стали, понимаешь?

– Нет.

Он перевернулся на бок.

– Убить кого-то не так просто, Женя. Поверь мне…

– Приходилось?

Помрачнел, но не отвернулся.

– По дури записался в Иностранный легион. Всякого дерьма хлебнул… татуировка оттуда, на память… сам себе крутым казался. Через год дурь выбило, а татуировка осталась. Напоминанием.

Иностранный легион был чем-то… запредельным. Из книг и фантазий.

– Деньги нужны были, – признался Вовка. – Очень. А тут… я ж не особо умный, чтоб головой зарабатывать. Каждый продает то, что может. Я продал себя и… и не буду врать, что совсем ни о чем не жалею, но… получилось как получилось. Так вот, Женя, убить кого-то – непросто. В человека с детства вбивают, что нельзя убивать… не важно, кого, но нельзя… в нормального человека. Психи не в счет, на то они и психи. И вот если получается, то… бывает, есть такие, которые в себя позволят выстрелить, а сами через этот порожек не переступят. Тебя хотели напугать.

– И напугали.

– Напугали, – Вовка кивнул и стер со щеки песчаную дорожку. – Это гадость, мерзость, но… на большее они не решатся. Раз уж кота убить не смогли, то и человека тронуть побоятся.

Почему-то эта его теория, стройная, как и все теории, не утешала.

– Я потрясу Сигизмунда, – пообещал Вовка. – Идиот.

– Ученый.

– Ученый идиот хуже обыкновенного…

– А если это не он?

Женьке нравилось возражать. А драгоценный не терпел возражений. Он начинал злиться, наливался краснотой, дергался, совал пальцы под воротничок и с трудом сдерживал злость.

– А кто еще? – искренне удивился Вовка. Он перевалился на спину и руки раскинул, зажмурился. – Эх, солнышко… хорошо-то как… я с детства тут любил… А Сигизмунд – та еще скотина. Мне баба Галя сказала, а я ей верю.

– Потому что внук?

– Ага. И потому что она людей видит. И еще тетка Антонина, но та меня недолюбливает, – получилось жалобно.

– Из-за чего?

– Да ерунда… я у нее яблоки воровал. Ну не сейчас, конечно, – у Вовки покраснели уши, не то от стыда, не то от солнца. – А раньше, подростком когда… и ветка треснула. Я ж не нарочно, я просто повыше забраться хотел. Сама понимаешь, чем выше, тем яблоки вкусней. А у нее одной росли такие… немецкие… крупные – во!

Судя по всему, на заветной ведьминской яблоне яблоки росли размером с небольшую тыкву.

– И красные. Хрустящие… сочные… как устоять?

– Никак.

– Ну и полез… а она возьми да и тресни. Я потом извинялся, баба Галя заставила. И лозиной отходила… в общем, давняя история. Только тетка Антонина все одно недолюбливает, хотя… когда вернулся, она меня выпаивала… заговаривала.

Он провел пятерней по волосам.

– Мне тогда каждую ночь кошмары… дурь всякая… память, ее ж как ни запихивай, а не отделаешься. Орал… и днем был психованный, что… а от нервов и пошло. Желудок севший… сердце сбоит, печенка того и гляди развалится. Вроде и годков немного, а я себя стариком чувствовал… и выглядел, наверное.

Морщинки вокруг глаз. Жесткая складка рта. И под маской добродушного парня Вовки, самой большой жизненной неприятностью которого была разбитая бутылка пива, проглядывал кто-то другой. Дикий. Болезненный.

– Не дрожи, Женя, все в прошлом.

– Я и не дрожу.

Страсть до чего хотелось дотянуться до колючей щеки, погладить, утешая.

– Ну меня тетка Тоня и начала лечить то травками своими, то заговорами. Я не верил… точнее, мне уже на все плевать было. Как старая собака, просыпался, выползал во двор и лежал целый день, пялился на бабкины цветы… я ей ирисов привез, сортовых, черных… хорошо пошли… помню, что в тот год аккурат зацвели, такие огромные, почти черные цветы. А тетка Тоня, которая меня отварами пичкала, как переедет по хребту полотенцем… рука у нее тяжеленная. Я аж подскочил. А она мне и говорит, что, стало быть, все мои хвори от безделья. И лежу тут, страданиями страдаю, а у бабы забор скоро рассыплется. Еще топор в руки сунула, чтоб дров наколол… вот оно и пошло, сначала дрова. Потом забор… крыша… в доме работы хватало.