– Вот то, о чем я вам говорил! Прочтите, у вас есть пятнадцать минут. А я пока займусь электронным календарем, попробую синхронизировать его со своим телефоном. Он, черт его дери, мне все карты спутал, – Фуко тягостно вздохнул и включил компьютер.

Но Оливия куратора уже не слушала, распуская строчка за строчкой полотно знакомой истории – перед ее глазами оживали новые эпизоды из жизни Доры.

Эти письма были адресованы не Якову. Дора посылала их из оккупированного Парижа какой-то Ольге – возможно, той самой подруге, которую она навещала в Перпиньяне.

«Ты не представляешь, Оленька, как изменился город за это время. Местами его просто невозможно узнать. На площади Согласия установлены указатели на немецком, повсюду мельтешат мальчишки, продающие немецкие газеты. В кафе на Елисейских Полях теперь могут позволить себе сидеть лишь офицеры вермахта, которым еда отпускается без карточек. Все остальные стоят в безумных очередях, чтобы получить по талонам хотя бы немного хлеба.

В метро спуститься я не решилась – там сплошные мундиры. С огромными предосторожностями добралась на перекладных от вокзала до Монмартра. На площади Пигаль стоял нацистский агитационный грузовик, откуда лился бравый «Хорст Вессель»[32]. Такси поблизости не оказалось: топлива в городе нет, все давно пересели на велосипеды.

Проторчав больше получаса на площади, я вдруг заметила забавный экипаж, состоящий из тощей лошади и крытого кургузого прицепа. На козлах сидел угрюмый кучер, который и довез меня на верх холма, попросив за это совсем немного денег. Я была ему невероятно благодарна: просто не знаю, как дотащила бы иначе свой чемодан до улицы Бон!

Мамы дома не оказалось, зато я застала отца. Как он постарел, Оленька, как осунулся… Таперы в синематографе давно уже не нужны, он устроился билетером. Для папы это чудовищное испытание: по нескольку раз в неделю там крутят немецкие киноленты, но парижане их бойкотируют, и залы заполнены оккупантами, которых он вынужден обслуживать!..

В квартире стоял невыносимый холод: «Бюро распределения» выделяет уголь лишь для обогрева офицерских квартир. К вечеру за мной заехал старый знакомый из молодежной лиги «Народного фронта», и мы отправились на Монпарнас.

Париж был погружен во тьму – фонари на улицах не горели, и мы передвигались по наитию…

На Монпарнасе царила совершенно иная атмосфера: на улице Гете были открыты абсолютно все театры. Возле ресторанчиков толпилась молодежь, распевая популярную песенку про туфельки на деревянных подметках, которые теперь, Оленька, носят все модницы: оказывается, нормальную обувь купить в городе невозможно.

Мы присели ненадолго в одном из заведений, где оказалось много знакомых лиц. Среди них был и баварец Удо Вебер, который меня тут же узнал и бросился расспрашивать о Монтравеле. Мы знакомы с ним уже много лет: еще с тех пор, когда он был никому не известным начинающим скульптором, стремившимся во всем подражать мастеру. Сейчас Вебер – состоявшийся творец, он широко известен в Германии. Говорят, он получает заказы от Министерства пропаганды рейха и самого Геббельса. Однако он продолжает торчать в Париже, боясь потерять связь с местным богемным миром, который постепенно от него отворачивается… Прав был Монтравель, говоря о беспринципности и бездушии этого баварца: своим творчеством Вебер популяризирует идею «расовой стерильности»… Ну, а я самим фактом моего существования ее опровергаю».

Оливия пробежала глазами оставшиеся рукописные листки и огорченно покачала головой: увлекательно, но к делу отношения не имеет…

Выходит, дневника с посланиями Якову в галерейном архиве нет. В ее списке потенциальных источников оставалось всего лишь одно имя: Луи Рошфор – ученик Монтравеля, живший одно время у него в доме и помогавший мастеру делать слепки с готовых работ для последующей их отливки в бронзе. Но сможет ли помочь этот теперь уже дряхлый и наверняка выживший из ума старик?

Шанс на удачу казался ей совсем незначительным…

С сотни миллионов евро – таким был улов Давида Рувэ за десять лет махинаций на мировом художественном рынке. Через руки этого удачливого арт-дилера прошли десятки мировых шедевров: часть из них он выкупал на торгах аукционных домов, регистрируя сделки на свою компанию, а затем перепродавал по удвоенной цене китайским и российским бизнесменам.

Внезапно взойдя на арт-небосклон, звезда Рувэ засияла ярко: он приобрел складские помещения на Кипре, превратив их в непроницаемые бункеры, и через некоторое время европейские дельцы начали оставлять ему на хранение культурные ценности. Многие коллекционеры предпочитали украшать свои дома копиями картин, а оригиналы прятать от завистливых глаз, подыскивая для них новых покупателей. Среди этих людей был и российский миллионер Лев Раевский. Он занимался скупкой неизвестных работ русских художников на вернисажах и у частных лиц и их дальнейшей перепродажей в Европу и США.

Давид Рувэ помог однажды Раевскому с экспертизой одной спорной картины, выправив для нее безупречный провенанс, и между ними завязались деловые отношения. Родиону достаточно было навести справки и поднять несколько архивных статей, а потом переговорить с Оливией, чтобы опознать в Раевском того самого «неприятного старика» в инвалидном кресле, о котором она ему рассказывала после возвращения из Москвы.

Впрочем, никакого криминального состава в деятельности Рувэ, на первый взгляд, не было. После встречи с несколькими источниками, имевшими свои счета к зарвавшемуся арт-дилеру, Родиону удалось выяснить, что Раевский находил по своим каналам покупателей на эксклюзивные произведения искусства среди разбогатевших российских промышленников, а Рувэ сбывал им картины по той цене, которую те готовы были заплатить. Талант француза состоял в том, чтобы в непринужденной искусствоведческой беседе убедить покупателя в исключительной ценности объекта и содрать с него вдвое больше аукционной цены. Раевский скорее всего получал с этих сделок немалую посредническую комиссию, однако доказать это было практически невозможно…

Но Родион перед собой такой цели и не ставил. Гораздо больше в этой истории его заинтересовали оборудованные по последнему слову техники «кунсткамеры», предоставляемые Рувэ за довольно внушительные деньги всем желающим скрыть от посторонних глаз мировые шедевры. Помимо бронированных хранилищ со специальным температурным режимом и усиленной охраной на Кипре, Рувэ распоряжался такими же сокровищницами во многих офшорных зонах, а также в Ницце и Марселе, откуда артефакты попадали во Францию. У Родиона ушли недели на то, чтобы разговорить нескольких клерков, задействованных в посреднической цепочке Рувэ, а также его бывшего ассистента, и получить подтверждение присланного Волошиным компромата.

Собранное им досье свидетельствовало о том, что в этих хранилищах скрывались не только официально принадлежащие коллекционерам предметы искусства, но и контрабандные артефакты, добытые в зонах военных конфликтов. А также многочисленные подделки, для которых экспертная компания Рувэ изготавливала фальшивые провенансы. После этого работы с грамотно сфабрикованной родословной либо напрямую попадали в частные коллекции, либо выставлялись на европейские аукционы, где у Рувэ имелись нужные связи.