Что-то мешало работать. Что-то назойливо барабанило за окном, хотя погода казалась безмятежной. Оливия встала из-за письменного стола и отодвинула штору.

Вызывающе-синее небо было исчерчено пенными самолетными линиями, отдаленно напоминая греческий флаг. В навесной оконной кадке сидел наглый голубь и ощипывал цветы. Другие сизокрылые, почувствовав весну, стучали коготками по отвесам крыш, громко переговариваясь. Откуда-то сверху падали тонкие струйки воды – видимо, соседка поливала свою балконную герань.

– Уйди, кыш! – шикнула Оливия, пытаясь спугнуть непрошеного гостя.

Голубь взглянул на нее равнодушно и отщипнул свежий побег.

– Раньше ты прогонял птицу – и та улетала. А теперь?! Она смотрит на тебя так, будто бы ты должна улететь! – возмутилась соседка сверху. Она закончила поливать герань и принялась вытряхивать постельное белье. Легкое гусиное перышко сорвалось с пододеяльника и приземлилось в кадку рядом с голубем. Тот продолжил меланхолично ощипывать цветок.

– А знаете, почему их так много в наших краях? Мэр соседнего округа выпустил несколько коршунов для установления природного баланса. Теперь у него баланс, а у нас нашествие!

Женщина прикурила сигарету, с которой тут же начал сыпаться пепел в кадушку с голубем. Тот лишь утробно заурчал и принялся за следующий лепесток.

Поняв, что повлиять на происходящее невозможно, Оливия захлопнула фрамугу и вернулась к компьютеру – теперь она проводила за ним каждую свободную минуту. Работа над курсовой и сбор информации по «русскому проекту» отнимали много времени, но она не чувствовала усталости: интрига и опасения служили прекрасным топливом для ее изысканий.

Родион пропадал где-то целыми днями, а по вечерам выглядел уставшим и озабоченным. Дело о подделках оказалось многослойным и запутанным, однако его это, похоже, устраивало. Оливии уже был знаком такой «рисунок поведения»: напряженное молчаливое обдумывание, уединенная работа с документами, раскладывание пасьянса из карточек с именами источников и фигурантов, редкие телефонные звонки, а потом – часы отсутствия, когда абонент оставался «вне доступа»…

Но, беспокойно ворочаясь ночами в кровати, думала она о другом.

Если дело арт-дилера Давида Рувэ увидит свет, Родиону понадобятся оригиналы документов для предъявления их в суде[26]. В том, что арт-дилер и все сопричастные подадут на разоблачителя в суд, сомнений не оставалось – обвинение в клевете было классическим приемом защиты.

Подвох состоял в том, что она утаила от Родиона одно важное обстоятельство: Волошин был готов отдать активы лишь в обмен на информацию о местонахождении оставшихся дневников Доры. Признайся она в этом сразу, пришлось бы рассказывать Родиону и о собственной неосмотрительности во время московской поездки… И о том, что по поведению Волошина вполне можно было догадаться, что его благосклонность была небескорыстной: соглашаясь на интервью, тот с самого начала преследовал определённую цель. А она, вопреки здравому смыслу, попалась на эту наживку.

Теперь оставалось только одно: отыскать записки до того, как Родион хватится оригиналов…

Оливия села за стол и вновь открыла в компьютере папку «Ресурсы». Итак, первыми в списке числились родственники последнего мужа Доры, Шарля Люпена, которые унаследовали малую часть ее коллекции и благополучно сбывали ее на аукционах. Оливия навела справки: они жили в живописном нормандском городке Онфлёр, куда любили наведываться все известные пейзажисты. Оба уже вышли на пенсию и, судя по всему, не были избалованы вниманием – их персоны не представляли для СМИ никакого интереса. Это обстоятельство было ей на руку: простое человеческое тщеславие вполне могло стать мотивом для того, чтобы пообщаться со столичной арт-журналисткой, предавшись воспоминаниям о прошлом…

Первый же звонок месье Люпену это предположение подтвердил: тот пригласил ее на выходных нанести им визит.

Семейство содержало небольшой художественный салон в онфлёрском порту и любое упоминание в парижской «культурной прессе» было для них нелишним.

В короткое путешествие в Нормандию Оливии пришлось отправиться одной: у Родиона в Париже были назначены какие-то важные встречи. Но это ее не расстроило: чем больше она занималась самостоятельным поиском документов, тем больше входила во вкус: самым необъяснимым образом нарастающее беспокойство переплавлялось в ней в безудержный азарт!

Сев ранним утром в поезд на вокзале Сен-Лазар, она с трудом отыскала место у окна. Наблюдая за неспешной жизнью парижских пригородов, Оливия еще раз прокрутила в голове сценарий будущей беседы. Затем включила планшет, решив перечитать одно из последних писем Доры, переснятых тайком в доме Волошина.

«Он часто рисует цветы… Живые цветы, покрывающие склоны и изножья пиренейских гор. В блокнотах, которыми набиты карманы его бесформенного пиджака, таких набросков – десятки. Перед самым закатом, когда солнце уже скрывается за кромкой деревьев, мягко подсвечивая их с изнанки, он усаживается работать под старой смоковницей. «Свет, предшествующий сумеркам – самый лучший, Дора. Так и в жизни… Тьма уже надвигается, а ты пытаешься поймать еще немного света…» Он смотрит на меня своими ласковыми прозрачными глазами – и у меня сводит тоскливой судорогой сердце.

Думала ли я, что так привяжусь к этому чудаковатому старику? Что буду торчать месяцами в провинциальном южном городке, когда в Париже кипит настоящая жизнь?..

Мастер живет в ритме солнца. Встает с первыми его лучами и спускается к морю. Бродит по пляжу, выискивая среди всякого хлама, выброшенного за ночь на берег волнами, ржавые кривые железяки. Потом притаскивает их в мастерскую и сооружает арматуры для своих скульптур.

Он все пытается делать по-своему…

На днях, когда я закончила ему позировать и уже натянула свое платье, он попросил меня принести из сада кусок металлической сетки и принялся отшлифовывать им гипсовые поверхности незаконченной статуи, утверждая, что это лучший инструмент из тех, что ему доводилось держать в руках! Чудак, что тут скажешь…

Вчера прибыла в Перпиньян из Парижа моя русская подруга Ольга. Она привезла письма от родителей, несколько книг и кое-что из одежды. Я уехала в город на целый день, а когда вернулась, застала Монтравеля в саду. Он сидел в плетеном кресле, прислушиваясь к тревожному пению трамонтаны[27] и вглядываясь в замкнутый горизонт.

– Стихия неистова и в то же время покойна… Она не несет в себе никакого подвоха. Такой божественный пейзаж я видел лишь в греческой Итее: те же кипарисы, лавры, акации, торчащие в складке долины. Те же красные горные цветы… Вот, возьми, Дора… – сказал он, протягивая мне блокнот. – Это тебе.