Хотя каждая из двух Конституций считает принципы другой возмутительными, они не противостоят друг другу как нечто рациональное и иррациональное, потому что каждая из них претендует на то, чтобы говорить от имени разума, и по-своему определяет неразумие [déraison]. Старая форма организации предполагает, что разум может использовать свой потенциал только при условии строгого разделения между фактами и ценностями, между общим миром и общим благом. Стоит нам их смешать, утверждает она, как мы оказываемся безоружными перед иррациональным, так как не в состоянии покончить с неопределенным множеством мнений и лишены возможности апеллировать к неоспоримой точке зрения, которая точкой зрения не является. Новая же, наоборот, смешивает Науку с науками и ад социального с политикой, то есть отказывается считать своей единственной целью общее благо и общий мир, ценности и факты, возлагая на себя тяжелую ответственность и прерывая раньше времени построение коллектива, исторический эксперимент разума (см. пятую главу). Как мы видим, сложно придумать более резкое противопоставление: тогда как Старый порядок нуждается в противопоставлении рационального и иррационального ради конечного триумфа разума, мы хотим достичь той же цели, воздерживаясь от проведения границы между рациональным и иррациональным, этого наркотика, который ввел политику в ступор. Вместе с тем мы признаем существование иррационального: ведь вся старая Конституция отмечена этой печатью неразумия (94).

Чтобы понять, насколько отличаются два режима, нам нужно войти в самую суть дела, обратившись к наиболее сложным главам этой книги. Коллектив не существует в «единственном числе», как мы знаем, коллективов может быть «сколько угодно, только не два». С помощью этого термина мы обозначаем некоторую совокупность процедур для изучения и постепенного собирания в единое целое, существующее в потенциале. Разница между этим коллективом, который только предстоит сформировать, и смутными понятиями о сверхорганизме, «единении человека с природой», «преодолении объекта и субъекта», которые столь широко используются в различных философиях природы, заключается в нашей способности не торопить процесс объединения. Нас не устраивает дуализм, но монизм нам также не подходит. Так как в конце второй главы мы всего лишь подошли к огромному плавильному котлу: всем этим ассоциациям людей и нелюдéй, формирующим пропозиции•, артикулировать которые должен новый коллектив. Остается описать, каким образом должны проходить дебаты, необходимые для выбора пропозиций, которые никто и ничто, включая природу, не сможет объединить заранее. Собрав коллектив вопреки мнимым различиям, закрепленным в старой Конституции, нам теперь остается снова разделить его, установив «подлинные» различия, которые позволят избежать упрощения процедуры, делавшего нелегитимным большинство решений, принятых в условиях старого разделения властей• между природой и обществом.

Искушение провести различие между фактами и ценностями объясняется его видимой непритязательностью, его полной безобидностью: ученые устанавливают факты и только факты, предоставляя политикам и моралистам играть куда более сомнительную роль, устанавливая ценности. Кто не выдохнет с облегчением от подобной формулировки? Постель еще не остыла, достаточно нырнуть в нее и забыться праведным сном. Но именно от этого догматического сна мы должны пробудиться. Почему мы думаем, что рассуждать о том, чего стоят вещи, сложнее, чем говорить о том, чем они являются?

Чтобы понять, что придет на смену различию фактов и ценностей, проанализируем обычное употребление этих понятий, составив своего рода перечень обязательств, куда будут включены основные требования, которым должны отвечать возможные преемники.

Что сейчас не так с употреблением слова «факт»? Оно заставляет нас забыть о работе, необходимой для установления фактических данных, устойчивых и упрямых. Противопоставляя факты и ценности, мы обязаны ограничивать «факт» финальной стадией длительного процесса по его установлению. Если факты сфабрикованы, или, как принято говорить, «факты произведены», они проходят через различные стадии, которые историки, социологи, психологи и экономисты вынуждены описывать и классифицировать. Помимо фактов доказанных, мы теперь имеем в своем распоряжении их полный набор: они могут быть сомнительными, горячими, холодными, легкими, тяжелыми, твердыми, мягкими. Их главной отличительной чертой является то, что они больше не заслоняют исследователей, которые их производят, лаборатории, необходимые для подобного производства, инструменты, с помощью которых осуществляется их подтверждение, полемику, зачастую довольно острую, которая разворачивается вокруг них, – одним словом, все то, что позволяет артикулировать пропозиции. Поэтому, называя «фактом» без всяких оговорок одну из этих зон, получившихся в результате проведения границы межу фактами и ценностями, мы напускаем туман на разнообразнейшую деятельность ученых и заставляем факты, в независимости от стадии их производства, застыть в неподвижности, как если бы они уже обрели свою окончательную форму. Эта заморозка обязывает нас обозначать одними и теми же словами великое множество набросков, прототипов, попыток, отбраковок, отторжений в отсутствие термина, который позволил бы нам расширить их диапазон, как если бы «машинами» называли следующие друг за другом этапы конвейерной сборки, не замечая, что этим словом мы обозначаем то отдельные двери, то шасси, то километры электропроводки, то фары. Какой бы термин мы впоследствии ни выбрали для замены «факта», отметим сразу, что нам потребуется вытащить наружу процесс производства, который только и позволяет описать последовательность его этапов и различия в качестве или отделке (95).

У понятия «факт» есть и другой, куда более известный недостаток: оно не позволяет сделать акцент на теоретической работе, необходимой для сведения данных в некоторую систему. Противопоставление фактов и ценностей нечаянно задевает другое различие с длительной эпистемологической историей, а именно теорию фактов, которые по контрасту называют «необработанными» [brutes]. Философия науки, как мы знаем, никогда не могла выступить единым фронтом в этом вопросе. Уважение к matters of fact всегда лежало в основе деонтологии ученых, но от этого не становится менее верной идея о том, что изолированный факт лишен смысла до тех пор, пока мы не выясним, примером какой теории он является, демонстрацией, прототипом или выражением чего он служит (96). В истории науки можно найти как насмешки над авторами пустых теорий, опровергаемых простейшими наблюдениями, так и шуточки по поводу «коллекционеров почтовых марок», жадно собирающих массу разрозненных данных, которую могла бы заменить одна проницательная догадка. Работы по отделке, редактированию, упорядочению, разработке, определению необходимы, если мы хотим, чтобы необработанные, говорящие, приглушенные факты могли жестко противостоять болтунам, которые о них разглагольствуют. Однако в этом случае мы никак не решаемся сделать выбор между позитивизмом и рационализмом, так что едва ли слово «факт» можно считать адекватным описанием столь различных задач. Поэтому добавим в наш перечень обязательств пункт о том, что термин, который нам требуется в качестве замены слова «факт», помимо описания этапов своего производства должен подчеркивать важнейшую роль редактирования, т. е. всего того, что можно было бы описать словом «теория» или «парадигма» (97).