Мы же, наоборот, утверждаем, что новые процедуры, связанные с политической экологией, направлены на то, чтобы всеми средствами осуществлять артикуляцию. Кто собирается, кто говорит, кто принимает решения в области политической экологии? Теперь мы знаем ответ: это не природа и не люди, а внятно артикулированные существа, ассоциации людей и нелюдéй, правильно сформированные пропозиции. Нам, конечно же, потребуется в пятой главе объяснить, чем отличается внятная артикуляция от невнятной, но теперь мы, по крайней мере, имеем представление об общей задаче.

Остается последнее приспособление, которым мы должны снабдить членов вновь созданного коллектива. Артикулированные пропозиции должны иметь скорее привычки•, а не сущности• (92). Если коллектив отмечает вторжение сущностей, очертания которых определены и бесспорны – природных каузальностей и человеческих интересов, – переговоры ни к чему не приведут, потому что нам не стоит ожидать от пропозиций ничего, кроме войны до полного изнеможения противника. Все изменится, если у пропозиций появятся привычки, имеющие то же значение, что и сущности, но которые можно пересматривать по ходу действия, если игра действительно стоит свеч. Рассказывают, например, что этологи, специализирующиеся на жабах, превратили их повадки в неоспоримые сущности, а это заставило автодорожные компании прорыть дорогостоящие «тоннели для жаб», чтобы они могли плодиться непосредственно в местах своего рождения. Вопреки толкованиям Фрейда, жабы не собирались, подобно людям, возвращаться в «неорганическое состояние» [mare primitive]. Стало понятно, что на самом деле жабы, обнаружив пруд у подножия холма, до такой степени верят, что вернулись к своей колыбели, что тут же откладывают в них свои бесчисленные яйца и больше не пользуются дорогими и опасными тоннелями. После проведения этого эксперимента расположение кладки яиц превратилось из сущности в привычку: то, что раньше не обсуждалось, стало предметом обсуждения; лобовой конфликт земноводных с автодорогами принял другую форму… Как мы увидим в дальнейшем, построение общего мира на основе опыта и обсуждения снова становится возможным только после того, как его обитатели соглашаются перейти от спора о сущностях• к вопросу о совместимости привычек.

«Неодушевленные предметы, так есть ли у вас душа?» Возможно, нет, но определенная политика есть точно. Секуляризируя, дедраматизируя, прививая цивилизацию, демобилизуя, мы заменили определенности относительно разделения между различными существами на три неопределенности. Первая относится к затруднениям речи: кто говорит? Вторая – к возможности ассоциации: кто действует? И, наконец, третья – к непокорности событий: кто может? Вот несколько долгожданных банальностей, которые выталкивают нас из темных глубин, с помощью которых теоретики политической экологии полагали возможным «примирить человека с окружающей средой». В качестве отправной точки они рассматривали разделение на объекты и субъекты, которое не описывало существа, обитающие в плюриверсуме, а было призвано обходить политику стороной. С таким же успехом можно пахать на танках. Обвиняя другие культуры в анимизме, эпистемологическая полиция тщательно скрывала экстравагантность своего собственного инанимизма [inanimisme]: настолько глобальной политизации плюриверсума, что он всегда приводил к «унанимизму» без всяких обсуждений. Врачуя «нарциссические травмы», которые научные революции наносили несчастным людям, открывавшим вместе с Галилеем, с Дарвином, а затем вместе с Фрейдом, что нет никакой связи между миром и человечеством, между космологией и антропологией, она еще тщательнее скрывала внезапное появление все более радикального антропоцентризма, который давал новой группе ученых право регулировать непреложный порядок Науки (93). Наслаждаясь отчаянием, возникавшим от безразличия мира к нашим страстям, (политическая) эпистемология поместила общественную жизнь в эту империю страстей, скромно оставляя за собой единственную империю упрямых фактов. Теперь мы знаем, как снова вернуться к демократической политике взамен старой империалистической. Таблица 2.1 позволит нам подвести итоги и описать ту противоречивую роль, которая ранее отводилась объектам в состоянии войны, а также самые обычные задачи, которые мы поставим перед артикулированными пропозициями, как только мир будет восстановлен.

Таблица 2.1. Политическая роль объектов сильно отличается от роли артикулированных пропозиций: первые делают общественную жизнь невозможной, тогда как вторые ее вполне допускают

Созыв невозможен из-за метафизики природы

Созыв возможен благодаря экспериментальной метафизике

Теперь мы до конца проделали путь, намеченный в начале этой главы. Ничего еще не решено, однако угроза чудовищного упрощения общественной жизнь теперь миновала. Мы произвели секуляризацию коллектива, если под этим понимается прощание с невозможной мечтой о высшей трансценденции, которая сможет чудесным образом сделать общественную жизнь проще. Мы также в общих чертах описали экономику мирного времени, которая отныне может прийти на смену экономике войны, до сих пор известной благодаря батальонам объектов, целившихся в субъекты, и субъектам, роящим траншеи для защиты от объектов.

Вместо грандиозной битвы между наукой и политикой, которые пытались поделить между собой различные сферы сущего или защищались от захватнических планов, которые они строили друг против друга, мы просто предложили им вместе работать над артикуляцией коллектива, определяемого как постоянно расширяющийся перечень ассоциаций между человеческими и нечеловеческими акторами. Взяв на себя эту ответственность, мы определили, где взять материал для коллектива, которым занимается политическая экология. Таким образом, сочетание этих слов имеет смысл. В коллективе сочетается столько всевозможных существ, голосов, акторов, что ими всеми не может заниматься исключительно экология или политика. Первая стала бы заниматься натурализацией всех этих существ, а вторая – их социализацией. Отказываясь сводить политику к людям, субъектам, свободе, а Науку – к объектам, природе, необходимости, мы обнаружили область совместной работы политики и наук: перемешать существа в коллективе, чтобы артикулировать их и наделить даром речи.

Нет ничего более политического, чем подобная работа, но и ничего более научного, а самое главное – нет ничего более обыденного. Если мы обратимся к самым классическим, самым банальным представлениям о науках как о наиболее канонической и почтенной разновидности политики, то они всегда будут соответствовать задаче «наделения даром речи» артикулированных существ. Мы не должны требовать от здравого смысла ничего, кроме выполнения этих задач, а также отказа от предоставления ученым права говорить от имени объектов, а политикам – от имени субъектов. Помимо этого «небольшого» изменения, мы теперь можем считать вполне очевидным, что коллектив состоит из существ, которые наделены достаточным количеством общих черт, чтобы иметь отношение к политической экологии, которая никогда не заставит их без обсуждения становиться или природными объектами, или социальными субъектами.