Гоголь покраснел.

– Надеюсь, ты не подразумеваешь ничего плохого, Алексей.

– Боже упаси! Хорошее, только хорошее!

Багрицкий расплылся в улыбке. Гоголь покраснел еще сильнее.

– Как же назначить Элеоноре свидание? – пробормотал он. – Шепнуть за завтраком, что ли? Нет; нельзя. Увидят. Что подумают обо мне?

– Напиши записку и дай мне, – предложил Багрицкий. – Не забудь только обозначить, кому она адресована. Я уж найду способ передать ее по назначению.

– Ты? Тебя Надежда Константиновна на пушечный выстрел к дочери не подпускает!

– А француженка на что? Не все же ей на саночках кататься! Пришла пора возить.

– Избавь меня от этих подробностей! – быстро произнес Гоголь, выставляя перед собой руку. – Я про вас ничего не знаю и знать не хочу!

– Изволь, – Багрицкий напустил на себя серьезный вид, сделавшись похожим на кота, только что съевшего птичку. – Просто черкни письмецо и предоставь остальное мне.

– Я попрошу тебя быть предельно осторожным, Алексей. Даже, э-э, щепетильным. На нас не должна упасть даже тень подозрений. Если записка попадет на глаза маменьке Элеоноры или ее отцу, то они бог весть что подумают!

– Не беспокойся, мой друг. Поручик Багрицкий в делах амурных – дока. Все обтяпаю в лучшем виде.

Это «обтяпаю» занозой ранило чувствительную натуру Гоголя. Пробормотав что-то невнятное, он удалился к себе и пристроился к письменному бюро. Пока он сочинял послание, в дверь дважды стучали слуги, приглашая к столу. Он явился с опозданием, пряча пальцы, перепачканные чернилами. Элеонора и брат ее Виктор уже доедали свои вареники с творогом, но при виде Гоголя стали жевать медленно, чтобы он не чувствовал стеснения из-за того, что задерживает всех.

Пока Гоголю Накладывали и подкладывали в тарелку, городничий рассказал о чуде, случившемся в Бендерах:

– Представьте себе, господа, цыгане покинули наш город. Прежде такого не было. Когда мне доложили, я не поверил и распорядился произвести тщательнейшую проверку. Выяснилось, что так и есть. Ни одного шатра, ни Одной кибитки в округе. И улицы освободились от бродячего племени. Точно всех их корова языком слизала.

Гоголь вспомнил о своем столкновении с цыганами, вкратце поделился с присутствующими впечатлениями и прибавил:

– Насколько мне известно, цыгане никогда подолгу не задерживаются на одном месте. Возможно, ваши вернутся еще, Виктор Степанович.

– Повадки их мне известны, – сказал на это Черногуб. – Им действительно не сидится на месте. Однако же прежде непременно кто-нибудь из цыган оставался, чтобы сохранять место-за собой. А теперь все одновременно – фьють!

– Знать бы чудесное средство, чтобы так же легко избавляться от всякого рода ползучих паразитов, – брякнул Багрицкий.

Дамы сморщили носы, а Надежда Константиновна даже извлекла из складок платья веер и принялась обмахиваться, хотя в доме было совсем не жарко.

– Господь сотворил людей равными, – промолвил ее сын, весь подобравшись от собственной отваги. – Все мы равны перед Создателем.

– Молод еще судить о таких вещах, – осадил его отец. – Ты еще нашего человека с басурманином поставь на одну доску.

Виктор свирепо наколол на вилку последний огрызок вареника, сунул в рот и стал жевать, глядя в одну точку. Родители адресовали гостям извиняющиеся улыбки и принялись уславливаться, во сколько сегодня подавать ужин и кого пригласить. Пока они спорили, Гоголь поставил чашку на блюдце, положил рядом туго свернутую записку и передал Багрицкому с просьбой налить ему еще кофею. Тот принял блюдце, а когда вернул, то записки на ней уже не было. Гоголь едва не окунул в чашку нос, так низко он наклонил голову, исподтишка наблюдая за товарищем.

Багрицкий действовал четко и решительно, как и положено человеку военному. Он обратился к мадемуазель Милене с каким-то пустяком и, говоря с нею, словно бы невзначай опустил руку с ее стороны. Она проделала то же самое, оправила платье и опять села прямо, с непроницаемым лицом. Гоголь попытался вообразить ее в той ситуации, когда дама может потерять чепец в чужой постели, и не смог. Именно по этой причине женщины всегда представлялись ему загадочными существами. Если они были способны по ночам на разные безумства, то как могли напускать на себя такой величавый и недоступный вид днем?

По возвращении в комнату он упал на кровать и стал кусать усы в нетерпении и волнении. А вдруг гувернантка что-нибудь напутала? Или же Элеонору оскорбит слог и смысл послания? Тогда она пожалуется отцу, и тогда Гоголя ждет позор и изгнание не только из гостеприимного дома, но и из города тоже. Что скажет он братьям в Петербурге? Как станет смотреть им в глаза, не справившись с заданием?

Гоголь сел, обхватив себя руками за голову. Пальцы ощутили, как сильно отросли его волосы за время путешествия. Давно пора стричься. Или не стоит. «Оставлю так, – решил он, приблизившись к зеркалу. – Длинные волосы придают моему облику нечто трагическое».

Комната, выделенная ему, была невелика, но казалась просторной из-за небольшого количества мебели. Кровать, шкаф, конторка да несколько стульев – вот и вся обстановка. Желтые обои нагоняли тоску. За ними что-то постоянно шуршало и царапалось. В очередной раз услышав шорох, Гоголь не сразу придал ему значение, но вдруг распознал, что это чьи-то пальцы поскреблись в его дверь. Подскочив на ноги так поспешно, что они на мгновение оторвались от половиц, он побежал открывать. Его сердце застряло где-то в гортани и мешало дышать полной грудью. Он понятия не имел, кого увидит на пороге. Элеонору? Или ее матушку? Ну нет, Надежда Константиновна оповестила бы о своем приходе внятным стуком. Тогда, быть может, это мадемуазель Милена явилась, чтобы бросить ему в лицо записку от имени Элеоноры? Как ни крути, а он предложил девушке свидание, и она вправе посчитать его отвратительным развратником, недостойным не то что разговора, но даже одного только взгляда!

За дверью стоял младший брат Элеоноры. Гоголь дернул кадыком и сделал приглашающий жест. Дар речи покинул его. Вот кого она прислала вместо себя. Сейчас юноша выскажется от имени их обоих! И зачем было только слушаться советов бравого, но глупого поручика?! Что доброго мог посоветовать этот самовлюбленный бонвиван?

– Я пришел спросить вас об одной вещи, – произнес Виктор, не присевший на предложенный стул, а оставшийся стоять столбом посреди комнаты.

– Спрашивайте, сделайте одолжение, – произнес Гоголь не своим, каким-то деревянным