Но, ликуя, продолжала Тоня:

И как же ладно у них выходит!

И вдруг Тонин голос стал тихим и печальным. Она пела теперь одна, а Николай ее слушал. И все за этим столом слушали их.

Все стихло. Дядя Леша двинулся к столу.

Песня кончилась, и праздник в саду кончился, и уже разобрали столы, погрузили их на подводы, и кто сидел недавно за ними – уходили теперь, оставляя сад. Никто не оглядывался. Одни сидели на подводах, другие шли пешком, не торопясь, устало, как всегда устало уходят с больших праздников люди. А вслед им с крыльца дяди-Лешиного дома смотрел тот мальчик, Санька-немтырь, и никого не звал, стоял немо, не двигаясь. И сад за его спиной был тих и нем.

1986 г.

История эта началась холодным осенним вечером прямо на улице, на Тверской, бывшей Горького, у дома № 17 рядом с банком «Хелп», где за стеклом витрины стоят сразу девять телевизоров: один, посредине, большой, вокруг него восемь маленьких, а внизу стальными буквами написано таинственное и красивое слово «Кросна». И по каждому из телевизоров что-нибудь шло, а по самому большому показывали немое кино – «Политого поливальщика».

Отсюда, с улицы, смотрели его двое: он и она. И кино им очень нравилось. Он искренне и простодушно гыгыкал, а она, приоткрыв рот, смотрела на большой экран, не моргая. Странная это была пара. Он – щупловатый, одетый, как одеваются провинциальные сорокалетние пижоны с уголовным уклоном. На нем были грязные, но с наведенной стрелкой брюки, узконосые туфли, какие раньше продавали на базарах армяне, потертая из кожзаменителя куртка, под которой была цветастая сорочка, а под ней еще и на шее грязный свитер. Правда, его волосы перехватывала ленточка, как у хиппи, что было, без сомнения, влиянием столицы, однако деталь эта делала его еще более провинциальным. Да за спиной у него, на ремне, был какой-то музыкальный инструмент в твердом футляре – похоже, аккордеон.

Он был странен, но она, его спутница, была еще страннее. В смысле – со странностями. Она смотрела известный люмьеровский сюжет, как малый ребенок смотрит впервые какой-нибудь «Ну, погоди!», она не дышала, у нее замерло сердце. Старый шерстяной платок сбился на спину, и медно-красные ее волосы рассыпались по плечам, по грязному залоснившемуся плащу, подвязанному на широкой талии мужским брючным ремнем. На ногах ее в нитяных сморщенных чулках были большие армейские ботинки. Неожиданно в ее глазах возникло смятение, и она обратилась к нему голосом высоким и по-детски чистым:

– Яша, а Пимы где?

Не отрываясь от телевизора и продолжая гыгыкать, спутник махнул в сторону Маяковки, указывая на невидимые и неведомые Пимы. Она внимательно посмотрела туда и перевела успокоенный взгляд на экран.

Разумеется, в том, что в центре Москвы стоит у витрины и смотрит на халяву телевизор пара бродяжек, ничего странного и необычного нет, эти люди в Москве встречаются теперь очень часто, они так же обычны, как и сами москвичи. Но дело-то в том, что эти двое не были бродяжками, это чувствовалось, необъяснимо ощущалось. В этом, пожалуй, и была их главная странность и необычность.

Когда сюжет кончился, он взглянул на нее насмешливо и хозяйски-грубовато заметил:

– Любишь ты, Шурка, все-таки кино смотреть.

Она кивнула в ответ виновато и стыдливо и призналась:

– Люблю…

Он поправил на плече свою музыкальную ношу, глянул с прищуром в сторону Кремля и пошел – быстро и деловито. Она испуганно глянула ему вслед, потом на экран, потом туда, где должны быть эти самые Пимы, потом снова в спину спутника и побежала за ним, смешно переваливаясь с боку на бок.

Его звали Яшка. А ее – Шура.

Яшка шел быстро, чуть подавшись вперед, сощурившись и глядя вдаль деловито и озабоченно. Шура же, то отставая, то догоняя Яшку, глазела по сторонам и, увидев что-то, на ее взгляд, чрезвычайно интересное – какую-нибудь светящуюся рекламу, витрину, негра, смешную собаку и опять рекламу с чудными непонятными словами, написанными яркими буквами, – дергала спутника за рукав и с горящими от удивления глазами показывала пальцем на удививший ее предмет и говорила:

– Яш, глянь, глянь!

Яшка привычно поворачивался на ходу, смотрел коротко и безразлично, кивал и шел, не сбавляя шага, дальше.

Теперь они шли по Арбату, где, несмотря на день будний и холодный, было людно и празднично. Яшка шел впереди, хозяйски и деловито пробивая дорогу через толпу. Глядя по сторонам и оглядываясь, Шура старалась не отставать. И здесь ей было все интересно: художники у мольбертов, продавцы платков и матрешек, танцующие кришнаиты, рок-музыканты и какой-то молодой человек, изображающий из себя неподвижный манекен.

Яшка был здесь как дома.

– Эй, художник, нарисуй портрет! – крикнул он на ходу веселому художнику.

– Плати деньги – нарисую! – дружелюбно ответил тот.

– За деньги я и сам тебе нарисую! – не оборачиваясь, закончил привычный диалог Яшка.

Он отдал честь полноватому милиционеру и приятельски хлопнул по плечу медведя – человека в плюшевой шкуре, который переминался с ноги на ногу рядом с фотографом.

– Здоров, Витек, – сказал Яшка опять же на ходу.

– Здоров, – недовольно пробурчал медведь в ответ.

Шура опасливо обежала медведя стороной и испуганно кинулась за Яшкой, которого чуть не потеряла в толпе.

– Гля-гля, еврей! – весело крикнул он ей, впервые удивившись и указывая пальцем на седого старичка, который сидел сгорбившись у забора и старательно и неумело выводил на гармони «семь сорок».

Они остановились у театра Вахтангова, где было темновато, народу поменьше и рядом никто не играл и не пел.

– Чует мое сердце, сегодня пруха будет! – весело крикнул Яшка и растянул меха аккордеона.

Шура откашлялась, вытянулась и напряглась, приготовляясь к пению. Яшка играл громко и фальшиво, притоптывая себе в такт ногой. Шура следила за ним с собачьей преданностью и, когда он ей кивнул, запела.

У нее был удивительный голос, очень высокий и необыкновенно чистый. А песня была грустная, горькая и неизвестная, ни разу не звучавшая ни по радио, ни по телевизору. И это все – голос, и песня, и сама Шура привлекали к себе внимание, и потому замедляли шаг и останавливались не только праздные зеваки, но и прохожие. И когда Шура кончила петь, вокруг было уже довольно много народа, и некоторые даже зааплодировали.