лет десять, не больше. Он здесь всех родных потерял. Но только, — девушка повернулась к монаху, — учти: ничего у него не спрашивай. Он никому не рассказывает, что здесь с ним произошло тогда. Ты знаешь моего деда: добрее и отзывчивее человека не найдёшь. Но, когда разговор заходит о Красном Береге, он замолкает надолго. Мы с родителями давно это заметили и уже не пытаемся с ним об этом говорить.

— Ну, а ты? — спросил Алексей, опираясь на руль, — ты что-нибудь знаешь?

— Да, — качнула головой Инна. — Кое-что. Родная сестрёнка дедушки погибла в концлагере в сорок первом. Там, на мемориальной плите, есть и её имя. Её Машей звали, она ещё младше деда Саши тогда была. Да и вообще… Дедушку по паспорту зовут Виктором, но он не любит, когда его так называют. Александр — имя, данное при крещении, но его и домашние все зовут Александром: дядя Саша, деда Саша… А несколько дней назад он по телевизору увидел репортаж об открытии мемориала детям, погибшим в концлагере у Красного Берега. Беспокойным с тех пор стал, задумчивым, грустным. Но на открытие ехать почему-то отказался. Взял с меня обещание, что я свожу его позже. То есть сегодня.

Инок Алексей вздохнул.

— Инна, послушай… Не знаю, как сказать. Отец Александр живёт с этим столько лет. Попробуй с ним поговорить. У тебя должно получиться — ты для него родной человек. Он так страдает. Помоги ему. Он расскажет — и станет легче.

Инна молчала, видя через окно автомобиля, как дедушка, медленно дойдя до мемориального комплекса, осторожно присел на край одной из каменных школьных парт.

— Нет, — произнесла девушка, не глядя на собеседника. — Легче не станет. Дедушка однажды сказал, по другому поводу, правда: «Есть боль, которую способно вынести только одно сердце»… И он живёт с этим.

Седоволосый старик в рясе сидел на холодном мраморе монументальной школьной парты и смотрел на воздетые к хмурому небу тонкие руки девочки, навеки застывшей в тёмной бронзе. Священник сидел неподвижно, словно боясь нарушить покой памяти. Памяти тех, кто остался в Красном Береге навсегда.

Перед глазами старика проплывали воспоминания того, что, казалось, происходило вчера. Урок в родном четвёртом «А» классе старой школы; сестра Маша, которую немецкий солдат подсаживает в машину с крестом; безразлично-ненавидящий взгляд немецкого капитана в круглых очках; жестокая ухмылка на лице молодого обер-лейтенанта… И конечно, доброе морщинистое лицо и серые глаза учителя — дяди Саши — прикрывшего его, маленького мальчика Витю, от жестокого огня в старом пустом сарае… Тогда, в сорок первом. Старый священник помнил и молитву, которую он вместе с дядей Сашей шептал тогда, плача от страха перед смертью…

Старик чувствовал невыносимую боль, не дававшую вдохнуть. Слёзы текли по сухим, испещрённым глубокими морщинами щекам священника.

— Прости меня, дядя Саша… Я так виноват перед тобой… Так виноват…

Неожиданно Александру показалось, что рядом с памятником девочке кто-то стоит. Старик-священник удивлённо повернул голову и моргнул, пытаясь прогнать с глаз слёзы. Александр пригляделся — и с удивлением узнал человека, которого не видел шестьдесят шесть лет. Рядом с бронзовой девочкой, чуть сгорбленный, стоял его школьный учитель — дядя Саша — и смотрел на седобородого старика своим таким тёплым взглядом серых глаз.

Священник, шатаясь, встал с каменной парты.

— Дядя Саша… Дядя Саша!

Забыв о трости, старик в рясе, превозмогая боль в ногах, быстро сделал несколько шагов.

— Дядя Саша! — почти кричал старик, задыхаясь от слёз и ковыляя по каменным плитам. — Постой… Не уходи. Постой! Прости меня… Прости!..

Стоящий неподвижно человек с добрыми серыми глазами опустил голову и развернулся. Сделав шаг в сторону по покрытой чахлой травой земле, фигура учителя растворилась в прохладном воздухе.

— Нет… Нет! Постой! — кричал священник, пытаясь догнать своего учителя. — Не уходи!..

Седой заплаканный старик доплёлся до места, где стоял Александр Георгиевич, и, обессиленный, опустился на колени в траву.

— Прости меня, дядя Саша… — шептал старик сквозь слёзы, — прости… Как я виноват… как виноват…

Невыносимая боль сжимала его грудь — сжимала намного больнее, чем та цепь, которой он был прикован к земле, проговорённый к смерти тогда, в сорок первом. И вдруг среди зелёной травы плачущий священник заметил что-то блестящее. Замолчав, старик протянул трясущуюся сухую руку…

Сидящие в машине Алексей и Инна увидели, что отец Александр вдруг резко поднялся с мраморной парты, за которой до этого спокойно сидел, и что было силы пустился к памятнику девочке.

— Боже мой… — прошептала Инна. — Что-то случилось… Бежим! Скорее!..

Монах и девушка выскочили из машины и подбежали к старику в рясе, который уже стоял на коленях в траве.

— Дедушка! — крикнула Инна, схватив рыдающего старика за плечи. — Что с тобой? Тебе плохо? Тебе больно?

Старик плакал навзрыд, но на лице его была улыбка облегчения.

— Нет… нет, — шептал сквозь слёзы седой старик. — Нет. Мне не больно. Теперь не больно…

В дрожащей руке старый священник сжимал простой нательный крестик.

16 июня — 7 ноября 2010 г.

♪ HI-FI — Ты прости

♪ К. Дебюсси — Прелюдия. Девушка с волосами цвета льна

Пламя

Кто в состоянии выразить,

как он пылает,

тот охвачен слабым огнём.

Франческо Петрарка

Звёзды уже скрылись в ожидающем рассвета небе. За окном светало. Максим проснулся.

Странный час. Ночь на исходе, но утро ещё не успело преобразить неясные ночные силуэты домов и улиц в предрассветный пейзаж нового дня. Это час безвременья, когда неважно, где ты и когда. Час, в который имеет смысл лишь то, что внутри. Лишь то, кто ты есть.

Максим присел на кровати и вздохнул. Он посмотрел в окно, где в предутренней прохладе вот-вот должен был родиться новый день.

Что-то неясное, но сильное и непреодолимое, тревожило проснувшегося человека. Оно было глубоко внутри, но в этот час, когда ночь сменяется днём, оно вдруг проявилось, стало значимым, значительным. Стало вдруг таким важным, как сама жизнь.

«Что такое? — думал Максим. — Что происходит? Откуда это… Откуда это чувство?..»

Молодой парень посмотрел вниз. Пальцы его коснулись свежих рубцов на груди. Рубцы от швов. Там, где сердце. Его новое сердце.

Максим провёл рукой вдоль шва. Что это за чувство? Это больше не то, что было раньше, когда сердце из-за болезни не могло биться дальше. Теперь биение его было верное, сильное, горячее. Но то, что он ощущал, это…

Это была боль. Другая боль.

— Что это такое? — прошептал Максим. — Не понимаю…

Первый луч рассвета озарил облака на востоке. То,