Мне вся эта семья нравилась, и покойники и живые, и я вовсене хотел ни с кем из них ссориться. Когда бедная Эммелина была жива, онасочиняла стихи всем покойникам, и казалось несправедливым, что никто не напишетстихов для нее теперь, когда она умерла: я попробовал сочинить хоть одинстишок, только у меня ничего не вышло.

Комнату Эммелины всегда чистенько убирали, и все вещи былирасставлены так, как ей нравилось при жизни, и никто никогда там не спал.

Старушка сама наводила порядок в комнате, хотя у них быломного негров, часто сидела там с шитьем и Библию тоже почти всегда читала там.

Так вот, я уже рассказывал про гостиную; на окнах там виселикрасивые занавески, белые, с картинками: замки, сплошь обвитые плющом, и стадана водопое. Там стояло еще старенькое пианино, набитое, по-моему, жестянымисковородками, и для меня первое удовольствие было слушать, как дочки поют«Расстались мы» или играют на нем «Битву под Прагой». Степы во всех комнатахбыли оштукатурены, на полу почти везде лежали ковры, а снаружи весь дом былвыбелен. Он был в два флигеля, а между флигелями были настланы полы и сделанакрыша, так что иногда там накрывали стол в середине дня, и место это было самоеуютное и прохладное. Ничего не могло быть лучше! Да еще стряпали у них оченьвкусно, и еды подавались целые горы!

Полковник Грэнджерфорд был, что называется, джентльмен,настоящий джентльмен с головы до пяток, и вся его семья была такая жеблагородная. Как говорится, в нем была видна порода, а это для человека оченьважно, все равно как для лошади; я слыхал это от вдовы Дуглас, а что она былаиз первых аристократок у нас в городе, с этим никто даже и не спорил; и мойпапаша тоже всегда так говорил, хотя сам-то он не породистей дворняги.Полковник был очень высокого роста, худой, смуглый, но бледный, без единойкапли румянца; каждое утро он брил начисто все лицо; губы у него были оченьтонкие, топкий нос с горбинкой и густые брови, а глаза черные-пречерные, исидели они так глубоко, что смотрели на вас как будто из пещеры. Лоб у него былвысокий, а волосы седые и длинные, до самых плеч. Руки – худые, с длиннымипальцами. И каждый божий день он надевал чистую рубашку и полотняный костюмтакой белизны, что смотреть больно. А по воскресеньям одевался в синий фрак смодными пуговицами. Он носил трость красного дерева с серебряным набалдашником.Шутить он не любил, ни-ни, и говорил всегда тихо. А доброты он был такой, что исказать нельзя, – всякий сразу это видел и чувствовал к нему доверие. Улыбалсяон редко, и улыбка была приятная. Но уж если, бывало, выпрямится, как майскийшест, и начинает метать молнии из-под густых бровей, то сначала хотелосьпоскорей залезть на дерево, а потом уже узнавать, в чем дело. Ему неприходилось никого одергивать: при нем все вели себя как следует. Все любилиего общество, когда он бывал в духе: я хочу сказать, что при нем было хорошо,как при солнышко. Когда он хмурился, как грозовая туча, то гроза продолжаласькакие-нибудь полминуты – и этим все кончалось, и потом целую неделю все былоспокойно.

Когда он вместе со своей старушкой входил утром в столовую,все дети вставали со стульев, желали им доброго утра и не садились до тех пор,пока не сядут старики. После этого Том с Бобом подходили к буфету, где стоялграфин, смешивали с водой стаканчик виски и подавали отцу, а он ждал состаканом в руках, пока они не нальют себе; потом они кланялись и говорили: «Заваше здоровье, сударь! За ваше здоровье, сударыня!» – а старики слегка кивалиголовой и благодарили, и все трое пили. А потом Боб и Том наливали ложку водына сахар и капельку виски или яблочной на дно всех стаканов и давали нам сБаком, и мы тоже пили за здоровье стариков.

Боб был самый старший, а Том – второй, оба высокие,широкоплечие молодцы, загорелые, с длинными черными волосами и черными глазами.Они одевались с головы до ног во все белое, как и полковник, и носили широкополыепанамы.

Еще была мисс Шарлотта (лет двадцати пяти), высокая, гордая,величественная, но такая добрая, что и сказать нельзя, если ее не сердили. Акогда рассердится, то взглянет, бывало, не хуже отца – просто душа уйдет впятки. Собой она была красавица.

Ее сестра, мисс София, тоже была красавица, только совсем вдругом роде: кроткая и тихая, как голубка; ей было всего двадцать лет.

У каждого из них был свой негр для услуг, и у Бака тоже.Моему негру делать было нечего, потому что я не привык, чтобы мне прислуживали,зато негру Бака не приходилось сидеть сложа руки.

Вот и все, что оставалось теперь от семьи, а прежде было ещетри сына – их всех троих убили; и была еще Эммелина, которая умерла.

У старика было много ферм и около сотни негров. Иногданаезжали целой толпой гости верхом, за десять, за пятнадцать миль, гостилипять-шесть дней, пировали, катались по реке, днем устраивали пикники в лесу, авечером танцевали в доме. По большей части это были все родственники. Мужчиныприезжали в гости с ружьями. Господа все были видные, можно сказать.

В этих местах жил и еще один аристократический род, семейпять или шесть; почти все они были по фамилии Шепердсоны. Это были такие жеблагородные, воспитанные, богатые и знатные господа, как и Грэнджерфорды. УШепердсонов и Грэнджерфордов была общая пароходная пристань, двумя милями вышенашего дома, и я, когда бывал с нашими на пристани, частенько видел тамШепердсонов, гарцующих на красивых лошадях.

Как-то днем мы с Баком пошли в лес на охоту и вдруг слышимконский топот. А мы как раз переходили дорогу. Бак закричал:

– Скорей! Беги в лес!

Мы побежали, а потом стали смотреть из-за кустов на дорогу.Скоро показался красивый молодой человек, похожий на военного; он ехал рысью подороге, отпустив поводья. Поперек седла у него лежало ружье. Я его и раньшевидел. Это был молодой Гарни Шепердсон. Вдруг ружье Бака выстрелило над самыммоим ухом, и с головы Гарни слетела шляпа. Он схватился за ружье и поскакалпрямо к тому месту, где мы прятались. Но мы не стали его дожидаться, апустились бежать через лес. Лес был не густой, и я то и дело оглядывался, чтобувернуться от пули; я два раза видел, как Гарни прицелился в Бака из ружья, апотом повернул обратно, в ту сторону, откуда приехал, – должно быть, за своейшляпой; так я думаю, только этого я не видал. Мы не останавливались, пока недобежали до дому. Сначала глаза у старого джентльмена загорелись – я думаю, отрадости, – потом лицо у него как будто разгладилось, и он сказал довольноласково:

– Мне не нравится эта стрельба из-за куста. Почему ты невышел на дорогу, мой мальчик?

– Шепердсоны никогда не выходят, отец. Они пользуются всякимпреимуществом.