Как только я вошел, старый джентльмен сам запер дверь,задвинул засов и велел молодым людям с ружьями идти в комнаты; все пошли вбольшую гостиную с новым лоскутным ковром на полу, собрались в угол, чтобы ихне видно было из окон фасада, – в боковой стене окон не было. Свечу поднялиповыше, все стали меня разглядывать и говорили: «Нет, он не из Шепердсонов, внем нет ничего шепердсоновского».

Потом старик сказал, что я, верно, ничего не буду иметьпротив обыска, – он не хочет меня обидеть, только проверит, нет ли при мнеоружия. Он не стал лазить по карманам, а только провел руками поверх платья исказал, что все в порядке. Он велел мне не стесняться, быть как дома ирассказать, кто я такой; но тут вмешалась старушка:

– Господь с тобой, Саул! Бедняжка насквозь промок, а можетбыть, он и голоден. Как ты думаешь?

– Ты права, Рэчел, – я и позабыл.

Тогда старушка сказала:

– Бетси (это негритянке), сбегай и принеси ему, бедняжке,чего-нибудь поесть, поскорей! А вы, девочки, ступайте разбудите Бака и скажитеему… Ах, вот он и сам… Бак, возьми этого, чужого мальчика, сними с него мокроеплатье и дай ему что-нибудь из своего, сухое.

Баку на вид казалось столько же, сколько и мне, – леттринадцать – четырнадцать или около того, хотя он был немножко выше меняростом. Он был в ночной рубашке, весь взлохмаченный. Он вышел, зевая и протираякулаком глаза, а другой рукой тащил за собою ружье. Он спросил:

– Разве Шепердсонов тут не было?

Ему ответили, что нет, это была ложная тревога.

– Ну ладно, – сказал он. – А если б сунулись, я бы хотьодного подстрелил.

Все засмеялись, и Боб сказал:

– Где тебе, Бак! Они успели бы снять с нас скальпы, пока тытам раскачивался.

– Конечно, никто меня не позвал, это просто свинство! Всегдаменя затирают – так я никогда себя не покажу.

– Ничего, Бак, – сказал старик, – еще успеешь себя показать!Все в свое время, не беспокойся. А теперь ступай, делай, что мать тебе велела.

Мы с Баком поднялись наверх в его комнату, ой дал мне своюрубашку, куртку и штаны, и я все это надел. Пока я переодевался, он спросил,как меня зовут, но прежде чем я успел ему ответить, он пустился мнерассказывать про сойку и про кролика, которых он поймал в лесу позавчера, апотом спросил, где был Моисей, когда погасла свечка. Я сказал, что ни знаю,никогда даже и не слыхал про это.

– Ну так угадай, – говорит он.

– Как же я угадаю, – говорю я, – когда я первый раз про этослышу?

– А догадаться ты не можешь? Ведь это совсем просто.

– Какая свечка? – говорю я.

– Не все ли равно какая, – говорит он.

– Не знаю, где он был, – говорю я. – Ну, скажи: где?

– В темноте – вот где!

– А если ты знал, чего же ты меня спрашивал?

– Да ведь это же загадка, неужто не понимаешь? Скажи, ты унас долго будешь гостить? Оставайся совсем. Мы с тобой здорово повеселимся,уроков у нас сейчас нет. Есть у тебя собака? У меня есть; бросишь в воду щепку– она лезет и достает. Ты любишь по воскресеньям причесываться и всякие тамглупости? Я-то, конечно, не люблю, только мать меня заставляет. Черт бы побралэти штаны! Пожалуй, надо надеть, только не хочется – уж очень жарко. Ты готов?Ну ладно, пошли, старик.

Холодная кукурузная лепешка, холодная солонина, свежеемасло, пахтанье – вот чем они меня угощали внизу, и ничего вкуснее я никогда вжизни но едал. Бак, его мама и все остальные курили коротенькие трубочки, кромедвух молодых девушек и негритянки, которая ушла. Все курили и разговаривали, а яел и тоже разговаривал. Обе девушки сидели, завернувшись в одеяла, сраспущенными волосами. Все они меня расспрашивали, а я им рассказывал, как мы спапашей и со всем семейством жили на маленькой ферме в самой глуши Арканзаса икак сестра Мэри Энн убежала из дому и вышла замуж и больше мы про нее ничего неслыхали, а Билл поехал ее разыскивать и тоже пропал без вести, а Том и Мортумерли, и больше никого не осталось, кроме нас с отцом, и он так и сошел на нетот забот и горя: а после его смерти собрал какие остались пожитки, потому чтоферма была не наша, и отправился вверх по реке палубным пассажиром, а потомсвалился в реку с парохода; вот каким образом я попал сюда. Они мне сказалитогда, что я могу у них жить, сколько захочу. После этого начало светать, и всеразошлись по своим спальням, и я тоже пошел спать вместе с Баком; а когдапроснулся поутру, то – поди ж ты! – совсем позабыл, как меня зовут. Я лежалоколо часа и все припоминал, а когда Бак проснулся, я спросил.

– Ты умеешь писать, Бак?

– Умею, – говорит он.

– А вот мое имя небось не знаешь, как пишется! – говорю я.

– Знаю не хуже твоего, – говорит он.

– Ладно, – говорю я, – валяй.

– Д-ж-о-р-д-ж Ж-е-к-с-он-вот тебе! – говорит он.

– Правильно знаешь, – говорю я, – а я думал, что нет. Это нетакое имя, чтобы всякий мог его правильно написать, не выучив наперед.

Я и сам записал его потихоньку: вдруг спросят, как онопишется, а я и отбарабаню без запинки, будто для меня это дело привычное.

Семья была очень хорошая, и дом тоже был очень хороший. Яеще никогда не видал в деревне такого хорошего дома, с такой приличнойобстановкой. Парадная дверь запиралась не на железный засов и не на деревянныйс кожаным ремешком, а надо было повертывать медную шишку, все равно как вгородских домах. В гостиной не стояло ни одной кровати, ничего похожего накровать, а ведь даже в городе во многих гостиных стоят кровати. Камин былбольшой, выложенный внизу кирпичами; а чтобы кирпичи были всегда чистые, их поливаливодой и терли другим кирпичом: и иногда их покрывали, на городской манер, слоемкрасной краски, которая называется «испанская коричневая». Таган был модный итакой большой, что и бревно выдержал бы. Посредине каминной доски стояли часыпод стеклом, и на нижней половине стекла был нарисован город с кружком вместосолнца, и видно было, как за стеклом ходит маятник. Приятно было слушать, какони тикают: а иногда в дом заходил бродячий часовщик, чинил их и приводит впорядок, и тогда они били раз двести подряд, пока не выбьются из сил. Хозяеване отдали бы этих часов ни за какие деньги.