Я собирался отправляться ко двору согласно высочайшему повелению (хотя были и противные тому приказы тех, кто не желал, чтобы я отправлялся туда), и это произошло не без того, чтобы не спросить Вас и удовлетворить Вас полностью. Недавно в доме моего господина барона де Ла Гарда гостил молодой паж из дворян, утверждавший, что он Ваш пасынок, так что я часто беседовал с ним и позволял ему сообщать мне о Ваших новостях, чтобы убедиться, что я достаточно удовлетворил Вас во всех отношениях. Но он никогда не заговаривал со мной об этом [случае] – даже при том, что я упоминал об этом ему весьма часто. Что касается того, что Вы написали, что я оставил Париж hospite insalutato (не попрощавшись. – А. П), то уверяю вас, что, хотя Вам и было угодно так написать, я сам так не считаю. Это не в моей природе – я не умею ни обижать, ни обижаться, не признаю в себе таких недостатков, которые не свойственны мне, а, напротив, глубоко чужды моей натуре, свойствам и характеру.

Просто я заболел, получив за это прекрасную награду от двора. Его Величество Король заплатил мне сто экю, Королева – тридцать. Недурная сумма для того, кто покрыл две сотни лье и затратил сто экю, заработав, таким образом, тридцать! Но дело не в этом. После того, как я вернулся в Париж из Сен-Жермена, некая весьма благородная дама, незнакомая мне, но показавшая при своем появлении большую представительность и благородство, кем бы она ни была, приехала повидать меня вечером того дня, когда я вернулся [из дворца], чтобы поговорить со мной о разных вещах, не могу сказать о каких, и ушла, когда уже совсем стемнело. На следующее утро она вновь пришла ко мне, и после того, как Ее Милость поговорила со мной как о ее личных делах, так и о других, она сказала мне, что господа из Парижского суда собираются навестить меня, чтобы расспросить, какой наукой я занимаюсь и что использую в своих предсказаниях. Я ответил ей, что им не стоит беспокоиться и приезжать по такому делу, поскольку я освобождаю квартиру и имею намерение уехать следующим утром, чтобы вернуться в Прованс, что я и сделал. Я никоим образом не думал Вас обидеть.

И хотя Вы можете думать обо мне как угодно дурно, теперь я уверен, что вкратце Вы все знаете. Я очень недоволен тем, что Вы не написали мне ранее, поскольку тогда Вы ранее узнали бы о причине. Хотя я знаю Вас только по письмам, но conniventeis oculos (закрыв глаза. – А. П.), представляю Ваш образ, Вашу исключительную честность, доброту, веру, порядочность, ученость и эрудицию. Но Вы можете подумать, что я считаю эти мои слова, обращенные к Вам, достаточными для Вашего удовлетворения. Это не так. Прилагаю к сему письму два векселя, которые Вам будет благоугодно обменять на деньги, как только Вы их получите. Я убежден, что деньги также будут доставлены Вам без промедления. Один вексель относится на счет дамы из Сен-Реми, а другой – моего друга господина де Физа. Любезно прошу Вас не пренебречь ими. Впоследствии я получу ответ от них, не было ли какой-нибудь ошибки при получении. Есть многие другие в Париже и при дворе, которые не откажут мне и в намного большей сумме. Если я могу сослужить Вам какую-либо иную службу, умоляю самым искренним образом, чтобы Вам или Вашим друзьям было угодно обратиться ко мне.

Будьте уверены, что Вы можете рассчитывать на меня так же, как и на любого другого человека. И если бы не религиозные беспорядки, которые случаются теперь ежедневно, я бы отправился в дорогу [к Вам в Париж], чтобы подробно справиться насчет Вас. Я жду Ваших писем с тревогой, пребывая в уверенности, что Ваш ответ покажет Вашу удовлетворенность. Я надеюсь поехать к [королевскому] двору, чтобы отправить моего сына Сезара Нострадамуса на учебу и удовлетворить нескольких человек, просящих меня приехать, что я и сделаю. Однако я прошу Вас написать мне, сообщив новости о Вас, как только Вам это будет угодно. Я не премину оказать Вам любую возможную услугу, на которую я способен, и Вы узнаете по моим делам весомость моих слов.

Мой господин де Морель, Ваша Милость, молю Господа, чтобы он ниспослал Вам здоровье, долгую жизнь, приращение чести и исполнения Ваших благородных и доблестных достоинств.

Из Салона де Кро в Провансе, в последний день октября [sic] 1561 года.

Ваш скромный и покорный слуга, готовый повиноваться Вам,

М. Нострадамус».

Действительно, Нострадамус посетил королевскую семью не в Блуа, а в Сен-Жермене; действительно, как он сам туманно сообщает в письме, были некие могущественные противники его поездки в столицу. Да и подарки, полученные Нострадамусом от их величеств, оказались вовсе не такими царскими—130 экю, – что наполняет последние строки сообщения Сезара горькой иронией, вряд ли предусмотренной автором. Следует добавить к этому пристальный интерес к Нострадамусу со стороны столичной полиции – и получается картина, позволяющая назвать приключения предсказателя в столице скорее злоключениями.

С другой стороны, письмо Морелю приподнимает завесу над глубокой и до сих пор не изученной темой разногласий Нострадамуса с интеллектуальными кругами. Мы уже знаем, с какой яростной ревностью набросился Скалигер на своего бывшего друга и, надо полагать, ученика после того, как тот своим трудом добился общеевропейской славы. Из кружка Мореля вышла латинская эпиграмма на Нострадамуса, ходившая уже в конце 1559 года:

Переводится она так: «Преподнося наше достояние, мы преподносим слова, так как нам свойственно обманывать, и, кроме слов, мы ничего другого преподнести не можем». Об этой эпиграмме упоминает адресованное Жану Морелю письмо поэта Жоашена Дю Белле, автора манифеста «Плеяды» – трактата «Защита и прославление французского языка» (1549): «Я видел пророчество Нострадамуса, над которым я и месье Како не смогли помочь вам посмеяться. Взамен я посылаю вам двустишие, которое мне вчера дали и которое мне кажется уместным для толкования упомянутого пророчества. Не знаю, видели ли вы его, но мне оно показалось очень милым».[69]

Отношение крупнейшего поэта эпохи Ронсара и его друга Жана Дора к Нострадамусу было доброжелательным, однако оба поэта явно были исключением на общем фоне. Ревность интеллектуалов к провансальскому врачу-астрологу легко объяснима. Подобно тому, как лучшие охотники не состоят в охотничьих клубах, лучшие ученые и писатели – всегда одиночки, чаще всего негативно воспринимаемые членами всевозможных кружков. Такими одиночками были и Амбруаз Паре, и Франсуа Рабле, и Этьен Ла Боэси, и – уже после смерти Нострадамуса, – Мишель Монтень, Рене Декарт, Бенедикт Спиноза… Настоящая культура и наука рождаются «на стыке и на границах», они маргинальны в исконном смысле этого слова и не нуждаются в соавторах, наставниках и советчиках. В итоге неприязнь к «неправильному» индивидуалисту Нострадамусу доходила до того, что у него требовали долг шестилетней давности, да еще и через третьих лиц, чтобы поставить его в неловкое положение. Однако имя Мореля сейчас помнят лишь специалисты, в то время как о Нострадамусе слышали почти все.