в отличие от «Феникса» и «Синтаксисов», журналов исключительно молодежных, в «Сфинксах» мы замечаем новое: найдена творческая и духовная общность между молодежью и достойными представителями старшего поколения (цит. по: В. Батшев. С. 204).

Как уже замечено за ним, – 10 августа комментирует в дневнике Твардовский, – вслед за вполне реалистической характеристикой положения вещей романтические предложения на «дальнейшее».

Наиболее очевидные признаки покитаения:

1) Критика лозунга «сосуществования» (это, мол, ограниченно дипломатический принцип).

2) «Воевать будем», в частности во Вьетнаме, и вообще – подготовка к войне – главное в воспитании молодежи (отсюда – «барабан», «строй», «факельные шествия» и т. п. вплоть до каких-то «мантий» как средств против размагниченности, пацифистских настроений у молодежи и соответствующие «задачи лит[ерату]ры и искусства»).

3) Трижды цитированный им Сталин, ссылки на Сталина, однажды даже, по старине, в соединении этого имени с именем Ленина.

В выступлениях Скабы765, Кузнецова (МГК), в докладе Павлова критика «Нового мира» вплоть до выражений: – В каком государстве издается этот журнал, раз мы на него не можем найти управы. Это, кажется, Павлов. Критика Союза писателей в части руководства журналами (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1966. С. 374).

Я могу только на ощупь судить, какой поворот готовился в нашей стране в августе-сентябре 1965 года. Но близко к уверенности можно сказать, что готовился крутой возврат к сталинизму во главе с Железным Шуриком Шелепиным. Говорят, предложил Шелепин: экономику и управление зажать по-сталински – в этом он, будто бы, спорил с Косыгиным, а что идеологию надо зажать, в этом они не расходились никто. Предлагал Шелепин поклониться Мао Цзэдуну, признать его правоту: не отсохнет голова, зато будет единство сил. Рассуждали сталинисты, что если не в возврате к Сталину смысл свержения Хрущёва – то в чём же?.. и когда же пробовать? Было собрано в том августе важное Идеологическое Совещание и разъяснено: «борьба за мир» – остаётся, но не надо разоружать766 советских людей (а – непрерывно натравливать их на Запад); поднимать воинский дух, бороться против пацифизма; наша генеральная линия – отнюдь не «сосуществование»; Сталин виноват только в отмене коллективного руководства и в незаконных репрессиях партийно-советских кадров, больше ни в чём; не надо бояться слова администрирование; пора возродить полезное понятие «враг народа»; дух ждановских постановлений о литературе был верен; надо присмотреться к журналу «Новый мир», почему его так хвалит буржуазия. (Было и обо мне: что исказил я истинную картину лагерного мира, где страдали только коммунисты, а враги сидели за дело.) (А. Солженицын. С. 120–121).

Вчера мы похоронили Фриду – свет, жизнь.

В толпе – Над. Як. Мандельштам, приехавшие из Ленинграда: Дьяконова, Адмони, Эткинд, Руня Зернова, Нат. Долинина; Калабалин с детьми из своего детского дома; Фридина любимая учительница – Анна Ивановна; множество друзей (Савичи, Облонская, Галь, Грекова, Гнедины, Ивичи, Сана, Оттены), множество знакомых – лечившие ее врачи, шившая ей портниха, В. Корнилов, Аким, Эмма Гр. Герштейн, Н. Иос. Ильина; журналисты из трех газет; читатели; незнакомцы.

За кулисами – чиновничья возня: кто будет «вести» траурный митинг. Копелев не годится, нужен член секретариата… Бегают друг за другом Галин, Борисов.

Венки от «Нового Мира», от «Сов. Писателя», от К. И. (который еще не знает о смерти; это и телеграмму организовали мы с Кларой и Люшей), от «Известий», от «Комсомолки».

Я, присев в духоте, оказалась рядом с Над. Як. (чего вовсе не хотела) – она меня познакомила с Шаламовым. Я с истинным глубоким уважением пожала его руку.

Начался митинг. Открыл Галин. Произносил пошлые газетные приблизительности. Потом Калабалин. Это человек талантливый, оратор блестящий, но надгробные речи – не его жанр, к тому же он все время плакал. Потом Орлова – хорошо. В заключение она прочла телеграмму от А. А. «Пусть ее светлый образ останется для нас утешением и примером душевного благородства». Потом я. Став на свое место, я почему-то совсем перестала волноваться и говорила спокойно.

О деле Бродского, как мы условились с Копелевыми, говорили только отвлеченно, не называя фамилий.

Потом Глеб Семенов – стихи.

Оттен прочитал полстраницы очень трогательные, присланные Паустовским. Там была хорошая мысль: что с Фридой Абрамовной случилась такая беда, которую не может исправить даже сама Фр. Абр.» (Л. Чуковская. Из дневника. Воспоминания. С. 251–253).

Едва ли, – говорится в комментарии «От редакции», – можно считать нормальным такое положение, когда некоторые наши писатели, особенно молодые, сосредоточивают все свое внимание на негативном изображении современности, проявляют интерес главным образом к описанию темных сторон действительности, к смакованию душевной растерянности и неустроенности своих героев, искажая таким образом общую картину жизни советского общества.