Во взглядах на сельскую общину, русский народ Герцен действительно сближается со славянофилами, однако «не имеет их религиозных основ»[1906]. Если для славянофилов община была проявлением христианского духа братства, то для Герцена община была проявлением социалистического инстинкта русского народа. Живучесть крестьянской общины являлась для него залогом того, что в русском народе живет идея социальной справедливости.

Но последуем дальше за его рассуждениями: поскольку в общине личность «поглощается миром», то необходимо «оплодотворить» крестьянский «мир» западной наукой. При этом он развил мысль Чаадаева о том, что отсталость России может стать ее преимуществом, нбо, усвоив достижения западноевропейской науки, она сможет избежать тех негативных моментов, которые сопутствовали движению западного общества. Резюмируя вышесказанное, можно заключить, что развитие русской мысли в направление к социализму Герцен видел на пути взаимодействия крестьянской общины и просветительской деятельности кружков образованной молодежи, призванной привнести в крестьянский духовный мир достижения западноевропейской науки. Стало быть, Герцен отнюдь не идеализировал крестьянскую общину и потому говорить о некотором его повороте от западничества к славянофильству нет никаких оснований. Анализируя русский народный быт, Герцен находит в общине залог осуществимости социальных идей, выработанных на Западе. Он сходится со славянофилами только во взгляде на Запад и на значение русской общины. В целом у Герцена сложился взгляд на Россию, как на страну, могущую прийти к осуществлению социалистического идеала самобытным путем, непохожим на путь общественного развития Западной Европы.

Разочарование в Западной Европе, вызванное духовным ничтожеством мещанства, его духовным оскудением, подменой духовных ценностей материальными, наложило на миросозерцание Герцена трагический, нигилистический оттенок. Он верил, что русский мужик спасет мир от торжествующего мещанства. Его бунт против мещанского упоения материальными благами привел его к «переоценке ценностей», к внутреннему перелому. Отныне архимедовой опорной точкой стала для него защита личности. Как справедливо замечает в этой связи В. В. Зеньковский, «персонализм и принципиальный алогизм в историософии соединяются у Герцена в своеобразную философему»[1907].

Заключая можно сказать, что мысль Герцена вобрала в себя всё самое лучшее, что явила в себе русская духовность XIX столетия в лице славянофилов и западников. По образному замечанию С. Н. Булгакова, «его (Герцена — И. Ш.) голова подобна вершине, озаряемой лучами двух солнц… заходящего солнца западной цивилизации и восходящего — восточной; от той и другой он собрал самые лучшие цветы и зрелый плод»[1908]. Очень тонко уловил духовный настрой Герцена С. А. Левицкий, по словам которого Герцен был западником по убеждению и славянофилом по инстинкту[1909]. Этой раздвоенностью между западническими идеалами и верой в Россию и ее великую миссию и определяется своеобразие миросозерцания А. И. Герцена.

Русское национальное самосознание рождалось в спорах славянофильства и западничества в начале 40-х гг. Спор славянофилов и западников был спором о судьбе России и ее призвании в мире. Герцен называл славянофилов и западников «двуликим Янусом», «двуглавым орлом»: они смотрели в разные стороны, в то время как были не мыслимы друг без) друга. По словам западника Герцена, «у нас был одна любовь»[1910]: и у тех, и у других было «чувство безграничной, обхватывающей всё существова- I ние любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума»[1911], и И те, и другие любили Россию, «славянофилы, как мать, западники, как I дитя»[1912]. Хотя западники не меньше, чем славянофилы, любили Россию, ^ желали для нее блага, всё же к этой любви у них примешивалась нена- I висть к отрицательным чертам русского быта и к русскому невежеству.

И, тем не менее, не будет преувеличением сказать, что между славя- I* нофилами и западниками было больше сходства, нежели различий. И те, и i другие признавали факт своеобразия русской истории, ее неадекватности I западноевропейской истории. В отношении к прошлому, в понимании на- I стоящего, которое они ненавидели, они были едины. Они расходились во мнениях о будущем. Столкновение между ними произошло прежде всего по вопросу: «Есть ли исторический путь России тот же, что и Западной Европы, т. е. путь общечеловеческой цивилизации, и особенность России лишь в ее отсталости, или у России особый путь и ее цивилизация принадлежит к другому типу?»

Принципиальное, сущностное различие между славянофильством и западничеством заключается прежде всего в их отношении к западноевропейской образованности, просвещению. В отличие от славянофилов, которые считали необходимым искать в образованности, науке истинную народность, а не заимствовать западноевропейские образцы, западники с порога отвергали возможность существования какой-то «народной науки». С этих дискуссий о «народности науки» спор постепенно переключался на историософскую проблематику, в частности, на вопрос о соотношении общечеловеческого и национального в историческом процессе. В отличие от славянофилов, которые крайне преувеличивали роль народного, национального фактора в истории, западники принимали идею первенства общечеловеческого начала.

Основное мировоззренческое различие между ними касалось отношения к духовным традициям православия. Западники мечтали о Европе как идеале для России, как единственном типе мировой культуры. Они считали, что Россия просто отстала от ведущих европейских стран и что ей нужно продолжать учиться у Запада. Они целиком приняли реформы Петра и будущее России видели в том, что чтобы она шла западным путем.

Славянофилы же считали, что под влиянием реформ Петра Россия не утеряла полностью свое собственное культурное лицо и что ей надлежит воскресить в себе древнерусские начала быта и культуры, чтобы быть в состоянии сказать миру новое слово. Призыв славянофилов вернуться в допетровский быт не следует понимать буквально. Киреевский и Хомяков считали, что Россию нужно вернуть к началам православного русского быта, хранящего на себе печать восточного любомудрия, с тем, чтобы затем развить эти начала, беря у Запада все его положительные достижения. Их движущей силой была вовсе не ненависть к Западу, а борьба за русскую самобытность. Более того, они верили, что будущая русская культура впитает в себя и все положительные начала европейской культуры, но ассимилирует их на основе православия. И вместе с тем они противопоставляли Россию Европе как более высокий духовный тип культуры, верили в особый тип культуры, возникающий на духовной почве православия.