— Дадон, вашество, по-мужицки значит несуразный, нескладный человек, — торопливо подсказывал Булгарин.

«…Губернатор граф Чихирь, пяташная голова…»

— Чихирями, вашество, в просторечии пьяниц именуют, — жарко дышал в ухо Фаддей.

Статс-секретарь оттолкнул Булгарина локтем, протер ухо прохладным и душистым платком, потряс колокольчиком, приказал подавать мундир.

Отправился во дворец — к государю. Книгу сказок прихватил с собой. В таком деле переусердствовать полезней.

…Читатели еще покупали «Пяток первый», еще спрашивали, что это за Казак Луганский, а за автором была уже послана жандармская карета. Даля арестовали прямо в госпитале, во время утреннего обхода. Больные в этот день остались без лекарств и перевязок. За поступки Казака Луганского отвечал доктор Даль.

Статс-секретарь Мордвинов, стоя в полной форме посреди кабинета, выкрикивал площадные слова и топал на Даля ногами.

— Я тебе покажу «Чихирь, пяташная голова»!..

Охрип. Откашлялся.

— По высочайшему повелению вы арестованы. Бумаги ваши взяты для рассмотрения.

…Даль сидит один в отведенной ему комнате (пока не в камере). Сколько времени прошло с тех пор, как его заорали? Час? Два? Может, скоро ему придется считать иначе: год, два… Бухает пушка. Полдень. В полдень бьет пушка со стены Петропавловской крепости. О крепости Даль не хочет думать. Он думает о книжной лавке, где полки до потолка, а на них сомкнутым строем, плечо к плечу, разноцветные, с золотым тиснением корешки. Приходят люди, берут с прилавка его «Пяток», уносят. Военного хирурга Даля собираются сгноить в крепости, а Казак Луганский отправился бродить по белу свету. Даль не знает, что жандармы выносят охапками из книжной лавки нераспроданные экземпляры сказок.

Даль вспоминает переплет «Сказок», очертания шрифта, виньетки. Воспоминание успокаивает, бодрит. Не верится, что больше ничего не будет. Великое дело — первая книга. Живая вода. Касаешься пальцами шероховатых страниц, вдыхаешь запах типографской краски. Смелые планы волнуют воображение. Очень хочется писать. Даль подходит к высокой белой двери с массивными бронзовыми ручками. Есть двери — сразу видно, что очень тяжелы. Даль бесшумно, но сильно нажимает на дверь ладонью. Заперта…

Пока все заняты делом (Даль сидит под арестом, Мордвинов проглядывает его тетрадки, при дворе жужжат о дерзости нового сочинителя), перелистаем Далевы сказки.

Они не очень интересные. Даль не умел придумывать для своих героев увлекательные приключения. Да и хотел ли? Он потом объяснял, что одного хотел — показать кое-что из запасов народной речи, о которых многие и не подозревали вовсе.

Книга сказок получилась похожей на небольшой словарик народного языка, на сборник пословиц и поговорок. Их даже слишком много — пензенских, рязанских, костромских, владимирских, — необычных в книге слов. Там, где надобна одна пословица, Даль щедро ставит подряд десять. Оттого слог сказок местами чересчур затейлив.

Далевы сказки не такие ладные, как подлинные, народные. Подлинные сказки веками переходят из уст в уста, народ обтачивает их, как обтачивает камни река. Даль сам сочинил свои сказки на манер народных. «На манер» — это всегда хуже, чем подлинное. Но в сказках легче всего изъясняться народной речью.

И придраться к сказкам труднее всего.

Даль пишет: правда — собака цепная, кусается; а сказка — ряженый, прячет лицо под смешною маскою. Кто охоч да горазд, заглянет под маску, а другой и так пройдет.

Под маску заглянули те, кто не надо: Булгарин, жандармы, царь. За шутливым балагурством, за прикрытием из пословиц расслышали тихий голос правды.

В сказках смышленый мужик побивает дурного царя и сам на царство садится, черт состязается с солдатом и остается посрамленным, судья Шемяка, лгун и взяточник, вершит неправый суд. Можно написать об этом еще раз. Потом пожимать плечами, уговаривать себя и других: все, как в сказке. Но в Далево время слишком много было охочих да гораздых читать всякую книгу с подозрением. В каждом слове видеть злой умысел и колебание государственных устоев.

У Даля Иван-сержант выводит войска на площадь перед царским дворцом, губернатора Чихиря убивает, Дадона с трона скидывает. Можно пожимать плечами — сказка. Но что-то очень похоже на правду — на 14 декабря 1825 года похоже. И когда черт, не выдержав солдатской и матросской службы, бросается в море вниз головой, и когда корыстного судью Шемяку производят за «подвиги» в воеводы — все это тоже очень похоже на правду.

А писать правду нельзя.

Дадоны, золотые кошели, и чихири, пяташные головы, считали правду в литературе не достоинством, а грехом, часто преступлением. Тогдашний военный министр, требуя, чтобы запретили какую-то книгу, заявил:

«Эта книга тем вреднее, что в ней каждая строчка — правда».

Даль, очень осторожный в разговоре, кое-где проговорился в сказках. Дадоны, чихири и шемяки оказались хитрее, чем он полагал: они заглядывали под маски ряженых, вычитывали в Далевых сказках не ложь, а намек.

Известный цензор того времени записал в дневнике: «Люди, близкие ко двору, нашли в сказках Луганского какой-то страшный умысел против верховной власти».

«Обиделись пяташные головы, обиделись и алтынные, оскорбились и такие головы, которым цена была целая гривна без вычета…» Так вспоминал Даль через много лет.

Но в тот злополучный осенний день 1832 года он сидел в комнате-одиночке при жандармской канцелярии и ждал.

Сколько он уже здесь? Семь часов? Восемь? Кажется, что восемь лет… За окном быстро синеет. Щелкает замок. Появляется рослый жандарм, зажигает свечу. И не