Подоспел и импресарио, синьор Мори, увлекший за собой пребывавшую в отличном расположении духа певицу.

Она прошествовала мимо шеренги слуг, и Антонину ослепил блеск ее брильянтовой тиары, и поразила величина черной жемчужины, украшавшей левую руку.

Чуть повернувшись, девушка заметила шеф-повара ресторана их отеля, месье Жерома, который возвышался надо всеми, подобно огромной горе. Он и правда был человеком представительным, к тому же имел феноменально длинные черные усы и истинно французский темперамент.

Антонина заметила, что шеф-повар был крайне бледен и выглядел так, будто только что увидел призрака. Интересно, что могло его так перепугать?

Девушка попыталась проследить его взгляд — и внезапно ей показалось, что в пестрой толпе она заметила странную фигуру, облаченную в странный старомодный черный наряд с коротким плащом и в ботфортах, и с еще более странным лицом, скорее напоминавшим…

Скорее напоминавшим физиономию оперного Мефистофеля!

Антонину кто-то толкнул, она заметила, что младшая горничная Севастьянова опять беспричинно хихикает и размахивает руками, а другая младшая горничная, Фокина, прилюдно ковыряется в носу.

Призвав и ту и другую к порядку, Антонина присмотрелась, но странной фигуры Мефистофеля, которая привлекла ее внимание, уже не было. Девушка попыталась отыскать ее глазами, но не смогла.

Неужели ей все это привиделось?

Она прекрасно помнила, что подметное письмо с угрозами Розальде было подписано Мефистофелем. Так неужели…

И Антонина была уверена, что Мефистофель в толпе зевак ей вовсе не привиделся. Она снова посмотрела на шеф-повара Жерома: лицо того приняло обычное добродушное выражение. Наверняка он тоже заметил странную фигуру и перепугался. И это лишний раз подтверждает то, что это не было галлюцинацией или самовнушением!

Снова приструнив Севастьянову и Фокину, Антонина велела им через черный ход вернуться в отель и приступить к исполнению своих непосредственных обязанностей. Сама же направилась вслед за певицей и ее свитой в холл.

Там синьор Мори зачитывал торжественную оду на французском, посвященную примадонне, а Розальда, источая улыбки и сверкая тиарой, то и дело нюхала цветы, которые держала в руках.

Вроде бы все шло своим чередом, прибытие знаменитой гостьи прошло без сучка без задоринки, но все равно у Антонины отчего-то ныло сердце. Она заметила Аглаю и ее сынка Викентия — они стояли поодаль и снова обменивались многозначительными взглядами. Мамаша на что-то кивала, указывая Викентию. К чему же она желает привлечь внимание своего отпрыска?

Кажется, Аглая кивала в сторону певицы, но что это означало?

Наконец длиннющая ода подошла к концу, раздались аплодисменты, правда, не очень бурные, и Розальда плавно махнула рукой, украшенной перстнем с черной жемчужиной.

Все тотчас смолкли, и певица произнесла на русском, правда, с сильным французским акцентом:

— Мои друзья! Как же я рада прибыть в столицу той заснеженной и бескрайней страны, посетить которую я хотела всю свою жизнь и с которой меня связывают нити гораздо более крепкие, чем вы можете себе представить…

Антонина подавила улыбку — Розальда явно вела речь о своем романе с великим князем, однако намек могли понять только посвященные, коих среди собравшихся, не считая ее самой и ставшей случайно носительницей чужого секрета горничной из петербургского отеля, не было.

Ее слова прервали аплодисменты, и Долоретти снова вскинула руку.

— И посему я хочу сказать, что испытываю непередаваемое счастье оказаться в городе, в котором я никогда еще не была, но с которым меня тем не менее связывает столь много волнительных воспоминаний, что…

Она смолкла, Антонина подумала, что великая певица забыла слова торжественной речи, которую наверняка заранее заготовила и выучила наизусть. Хотя память у певиц должна быть хорошая…

Тут произошло нечто неожиданное. Вскрикнув и выпустив из рук охапку цветов, которые с шелестом полетели на паркет, мадам Розальда вдруг перешла на родной итальянский. Указывая куда-то в глубь холла, она громко закричала, и Антонина уловила слово «Mefistofele». А затем, вскрикнув еще раз, певица грузно осела на усыпавшие пол цветы, прямо под парадными портретами государя императора и его почившего в бозе августейшего родителя.

Возникла короткая пауза, которой Антонина успела воспользоваться. Все, конечно же, таращились на потерявшую чувства великую певицу, не придавая значения жестам Розальды, а вот старшая горничная посмотрела в том направлении, в котором ткнула несчастная женщина до того, как повалилась без чувств.

И заметила открывающего дверь в подсобные помещения посетителя, точнее, его короткий черный плащ и черные вихры, увенчанные короткими рожками.

Это был Мефистофель!

И импресарио, и Аглая с Викентием, и Прасагов кинулись к потерявшей сознание гостье, а Антонина устремилась к двери, за которой скрылся этот самый странный субъект, переодевшийся в Мефистофеля.

Она вбежала в помещения, в которых постояльцам делать было нечего и к которым они, собственно, не имели доступа, однако поняла, что в длинном коридоре никого нет.

Антонина бросилась вперед, заметила распахнутую дверь черного хода, выбежала во внутренний дворик и убедилась в том, что никакого Мефистофеля нет и здесь.

Однако ее внимание привлекла калитка, которая обычно запиралась на замок. Девушка удивилась: отчего она открыта? И вдруг заметила на кусте шиповника рядом с калиткой что-то тонкое и черное.

А присмотревшись, поняла, что это нити, вырванные, судя по всему, из того самого черного мефистофелевского плаща: значит, субъект, напугав Розальду до полусмерти, так торопился скрыться, что зацепился плащом за шиповник…

Оставив все, как есть, Антонина вернулась в холл, где, конечно же, наткнулась на Аглаю.

— Где тебя черти носят, Величай? — крикнула она, заметив старшую горничную.

— Я звонила в уголовный розыск, — быстро проговорила Антонина. — Господину Лялько, как только он появится у себя в кабинете, тотчас передадут о происшествии в «Петрополисе». И он тотчас отправится сюда. Дорогу он, увы, слишком хорошо знает…

Выпучившись на нее, Аглая побагровела и, ударив в пол тростью, прошипела:

— Что ты сделала, Величай?! Тебе кто позволил? Все, мое терпение лопнуло! Ты уволена!

— Разрешу себе заметить, что хозяин «Петрополиса» не вы и не ваш сын, а Евстрат Харитонович, — произнесла спокойно горничная, — и только ему надлежит брать на работу и давать расчет.

Подоспевший к ним Викентий, надвигаясь на Антонину, с угрозой произнес:

— А ну катись отсюда, сыщица! Все вынюхиваешь, с полицией якшаешься, втравливаешь нас во всякие истории…