Именно тогда Антонина и познакомилась с Романом Романовичем Лялько, стриженным бобриком и со смешными бакенбардами агентом уголовного розыска столицы, который сразу обратил внимание на расторопную и бойкую горничную. С сыщиком она сталкивалась в последующие месяцы еще несколько раз. Роман Романович частенько заезжал в «Петрополис», и было почему.

С некоторых пор, практически с самого открытия, в отеле один за другим стали исчезать постояльцы.

Причем бесследно.

Антонина водрузила великокняжескую корзинку с пурпурными орхидеями на столик, предварительно сняв с него вазу с гладиолусами, и открыла футляр, который прилагался к цветам и посланию.

В столь обожаемых Антониной детективных романах и повестях обычно шла речь о «самом великолепном жемчужном ожерелье, которое ей доводилось видеть». Антонина ни раз видела жемчужные ожерелья — конечно, исключительно на дамах, остановившихся в «Петрополисе», а не на собственной шейке. Но то ожерелье, которое прислал великий князь, было в самом делесамым великолепным, которое ей доводилось видеть.

В своем письме Романов говорил о «жемчужинах для жемчужины», а также о том, что польщен тем, что, по слухам, великая певица носит не снимая его подарок на рождение сына и что хочет сделать еще один презент, хоть и тридцать лет спустя…

И именно по той причине, что Антонина в течение уже двух дней шмыгала туда-сюда в номер, отведенный для именитой гостьи, а до этого собственноручно заправляла постель и вычищала ванную комнату, она знала, что никакого листка бумаги на покрывале, конечно же, не было и быть не могло.

И тем не менее этот листок появился.

Антонина еще раз перечитала послание.

«Ты умрешь, потому что я приду к тебе этой ночью и заберу твою жизнь прямиком к себе в ад! Твой Мефистофель».

Итак, кто-то недвусмысленно угрожает певице смертью. Причем, что пикантно, в Венецию она сбежала после того, как во время представления на сцене Гранд-опера прямо перед ней умер от разрыва сердца тенор.

Давали оперу Шарля Гуно — «Фауста», и умерший исполнял арию Мефистофеля.

Причем несчастный повалился на певицу и, так как в те годы она еще не достигла своих нынешних физических параметров, а обладала более-менее тонкой талией, то и была придавлена сим субъектом, весившим не менее десяти пудов.

И у женщины, и до этого уже бывшей далеко не в лучшей форме, окончательно отказали нервы, а также голосовые связки, она завопила что было силы и хлопнулась в обморок.

С тех пор ее оперная карьера закончилась, потому как великая певица пережила то, что модные толкователи человеческой души, так называемые психиатры, именовали кратким емким английским слово «shock», который привел к тому, что она панически боялась ступить на оперную сцену и, что ужаснее, когда все же смогла преодолеть этот страх, не сумела выдавить из себя ни звука.

Газеты немедленно окрестили ее «Немая Певица», и несчастная укатила в Венецию, откуда была родом ее семья. Постепенно бывшую знаменитость стали забывать.

И надо же, вдруг такая сенсация: великая Розальда Долоретти снова обрела голос, дала камерное выступление в великокняжеском дворце в Бертране, причем произвела фурор своим хрустальным, ангельским голосом. И немедленно получила предложение из Петербурга выступить на сцене Мариинского театра — и обещание гигантского, небывалого, умопомрачительного гонорара.

Теперь Антонина понимала, что за предложением приехать в Петербург и получить за одно-единственное выступление сто тысяч рублей золотом стоял тот самый Романов, все еще питавший нежные чувства к своей давней пассии.

Но тем не менее все с нетерпением ждали триумфального возвращения на сцену оперного театра великой Розальды и предвкушали незабываемый вечер.

И вот теперь кто-то подложил Долоретти подметное письмо, угрожая от имени Мефистофеля. А с учетом трагической истории великой певицы, это послание могло вызвать новый срыв, на этот раз уже исцелению врачами не подлежащий.

Антонина задумалась, а потом приняла решение, осторожно вышла из номера, заперла его на ключ — и наткнулась на низенького, абсолютно лысого господина в клетчатом костюме и остроносых, крокодиловой кожи, туфлях. Сей господин был импресарио великой Розальды и приехал на несколько дней раньше певицы, дабы обустроить ее пребывание в столице Российской империи по высшему разряду. Сам он занимал номер 191 в другом крыле.

— Милочка, что вы тут крутитесь? — произнес он на скверном французском.

Антонина снова наморщила веснушчатый носик: воспитывалась она не своими родителями, а в семье горничной в богатом мещанском доме, и хозяин с хозяйкой, люди прогрессивных взглядов, родители прелестных двойняшек, ровесниц Антонины, заботились о ней как о третьей дочери и настояли на том, чтобы девочка обучалась в том числе и французскому, радуясь ее успехам, как будто она была им родная.

— Месье, я всего лишь готовлю номер мадам к ее приезду! — произнесла Антонина, внимательно глядя на импресарио, Батиста Мори. — И, кажется, должна доложить вам о небольшой проблеме…

Мори уставился на нее, потому что не ожидал услышать от юной петербургской горничной великолепный французский.

— Какая такая проблема? — рявкнул он, щелкая золотыми зубами. — Вы не сумели достать шербет из лепестков роз и фиалок, который так любит мадам Розальда? Я так и думал! Она же без него на сцену не выйдет!

— Шербет из лепестков роз и фиалок закуплен в количестве четырех фунтов у лучшего столичного кондитера в «Квисисане», который произвел его самолично по старинному персидскому рецепту, — успокоила его Антонина. — Я сама забрала его вчера вечером и доставила в «Петрополис». Дело в другом, месье…

Тут раздался шум, и одна из младших горничных, взбегая по лестнице, закричала:

— Едет, едет! Мадам певица едет! Господи, это такое удивительное зрелище…

Батиста Мори вынул платиновые часы на цепочке, произнес что-то экспрессивное по-итальянски и ринулся вслед за исчезнувшей младшей горничной по лестнице в холл.

— Месье! — крикнула, устремляясь за ним, Антонина, прекрасно понимая, что надо переговорить с импресарио до того, как он проведет в номер великую певицу.

И до того как Розальда найдет подметное письмо с угрозами.

— Позже, позже! — взревел Мори, не оборачиваясь. — Милочка, вы что, без глаз?! Не видите, что я занят совершенно иным!

Оставшись одна, Антонина задумалась. Конечно, она могла просто-напросто убрать письмо, но тем самым она бы уничтожила улику.

Большая почитательница детективных романов, в особенности творений господина Державина-Клеопатрова, она знала, что на письме, вполне вероятно, отыщутся отпечатки пальцев гнусного автора этого послания. Конечно, Антонина могла взять письмо так, чтобы не оставить свои (она не хотела, чтобы в причастности к появлению этого ужасного послания заподозрили ее), но не была уверена, что, перекладывая письмо с места на место, не уничтожит и отпечатки автора.