– Он спрашивал об отношениях между мной и Эмилией.

– Каких отношениях, – со смехом сказала Джейн, – ты же здесь не был с самого… Роджер?..

– Я здесь был, – сказал Роджер. – Два раза в марте и еще до этого. И еще Эмилия приезжала в город. Это были вполне невинные встречи.

– Вот как, – сказала Джейн.

– Я приехал пораньше, чтобы поговорить с ней. Я боялся, что из наших свиданий она сделает слишком серьезные выводы и будет вести себя на людях так, как будто бы что-то есть, хотя ничего нет. Сидел у реки и думал, с чего начать, но так и не придумал и пошел сюда, надеясь, что слова придут сами. А потом уже…

– А мне ты не хотел об этом рассказать?

– Джейн, ты не должна думать, что…

– А я и не думаю, – сказала Джейн голосом, свидетельствовавшим, что она думает.

– Вот поэтому я и хотел, чтобы ты узнала об этом от инспектора, – печально сказал Роджер.

– Что?..

– Чтобы он видел, что ты слышишь об этом впервые.

– Погоди, – Джейн коротко рассмеялась. – Ты сообщаешь мне, что волочился за покойной Эмилией и намеревался скрывать это и дальше, если бы не вмешался инспектор; он, надо думать, наслушался об этом в Бэкинфорде, так что про твой роман знает здесь каждый, кроме меня. Хорошо. Потом ты делишься со мной соображением, что если бы я знала об этом раньше, то могла бы убить Эмилию; во всяком случае, тебе это кажется убедительным мотивом. Я правильно поняла?

– Джейн, я вовсе не…

– Так вот, – сказала она ледяным голосом, – мне бы не хотелось, чтобы ты переоценивал то, на что я ради тебя способна. Ты разочаруешься. Доброго дня.

– Надо же быть таким дураком, – сказал Роджер, оставшись один. – Просто удивительно. И не смейся, – отнесся он к картине, – это невежливо.

* * *

– Чем она занята? – переспросил мистер Годфри.

– Сочиняет надгробную надпись, – сказала Джейн. – Говорит, речь викария ее вдохновила; что мы должны сказать Эмилии, как мы ее любили; что это нелепое положение, когда всех подозревают, сводит ее с ума и что она сама себя начинает подозревать, хотя знает, что ничего такого не делала; что она будет сочинять эту надпись, пока не сочинит, и предлагает каждому сделать то же, чтобы потом выбрать лучшую и считать ее общей.

– Мисс Робертсон права, – сказал викарий, – мы должны что-то сделать.

– Конечно, – задумчиво сказала Джейн, – только что же мы напишем? «Дорогая Эмилия, мы очень тебя любим»?.. Это же эпитафия, а не письмо о том, какая у нас погода и откуда еще упал мистер Барнс.

– Да, задача непростая, – согласился мистер Годфри. – Но тем слаще будет победа, так?

– Когда заходит речь о надгробных надписях, – сказал викарий, – я всегда вспоминаю фразу, которую, по преданию, сказал император Септимий Север незадолго до смерти: «Omnia fui et nihil expedit».

– Как это переводится? – спросила Джейн.

– Я был всем, и все впустую, – сказал мистер Годфри.

– Удивительно, что слова такой силы произнес языческий император, да еще такой, которого представляешь скорее в казарме, чем в философских классах, – продолжал викарий. – Я бы не удивился, найдя подобное у Экклесиаста.

– Это слишком печально, – сказала Джейн. – И к тому же бедная Эмилия не была всем…

– Это можно подправить, – легкомысленно сказал Роджер. – «Я была кое-чем».

– Открыв высокие двери, – задумчиво сказал викарий. – Вот образ, который я бы включил в эпитафию. Открыв высокие двери.

– Это очень поэтично, – сказала Джейн.

– Это написано на могиле крестоносца в нашей церкви, – пояснил викарий.

– Этого там не написано, – с силой сказал мистер Годфри.

– Я знаю ваше мнение об этой надписи, – сказал викарий, – но оставляю за собой право иметь иное.

– Я уважаю ваше желание, – отвечал мистер Годфри, – и уверен, что оно не является единственным доводом в пользу вашего толкования.

– Мистер Годфри, – сказал викарий, – давайте вынесем этот спор на публику. Здесь у нас двое молодых людей, не без здравого смысла и образования; прочтите им стихи и расскажите, что вы об этом думаете, а потом скажу я.

– Прекрасно, – сказал мистер Годфри. – Итак, надпись на могильной плите гласит…

– Позвольте мне, – сказал викарий. – В нашей церкви есть надгробная плита человека, который, по преданию, участвовал в крестовом походе с королем Ричардом, счастливо вернулся и умер дома. Надпись на плите была сделана, видимо, сразу после его смерти…

– Не раньше времени Генриха Седьмого, – сказал мистер Годфри.

– Да, подновлена в конце пятнадцатого века, – досадливо отозвался викарий, – однако нет оснований считать, что и самый текст, и расположение его на плите принадлежат времени более позднему, чем…

– Хорошо, хорошо.

– К сожалению, в позднейшие бурные времена плита была изуродована, а уцелевшее от насилия испытало на себе власть времени и небрежения. Начальная часть утрачена, так что мы не знаем точно даже имени погребенного. Удовлетворительно читается лишь одна строфа – потому что эпитафия, как всем, я полагаю, известно, написана рифмованными стихами…

– Этот романтизм Средневековья, – насмешливо сказал мистер Годфри.

– Может быть, вы хотите прочесть? – отнесся викарий к сопернику.

Мистер Годфри приподнял подбородок, прикрыл глаза и прочел, помахивая пальцем:

«На чужбине я видел ужасные края…»

– Я бы предпочел понимать здесь plagas как «бедствия», – ввернул викарий, – а vidi толковать в смысле «претерпел». «Я познал ужасные тяготы».

– Мне это кажется натянутым…

– Почему же?..

– …но пусть так. «Измерил треугольную область…»

– Какую? – переспросила Джейн.

– Речь идет о Сицилии, – пояснил викарий. – Крестоносцы простояли там целую зиму, пока собирались все вместе. Выражение заимствовано у Лукреция, это говорит о приличном образовании автора, несмотря на непритязательность его стихов.

– Могли быть посредствующие источники, – заметил мистер Годфри.

– Какие же?.. Во всяком случае, не Силий Италик.

– Разумеется.

– Немного обидно за Силия Италика, – прошептал Роджер, – но, по крайней мере, он, как может, сближает ученых людей.

– Во всяком случае, без этих красот стоило обойтись. Прискорбно видеть, как к тщеславию воина, заказавшего эпитафию, примешивается тщеславие клерка, который и к чужому гробу норовит приклеить свидетельство своих школьных успехов.