– А больше там ничего не написано? – спросила Джейн.

– Можно сказать, что нет, – отвечал викарий. – Есть, конечно, какое-то сокращение в нижней части плиты, сделанное другой рукой, более небрежной, и весьма невразумительное, так что обсуждать его…

– Нет, почему же, – сказал мистер Годфри. – Давайте расскажем молодым людям, наверняка им будет любопытно.

– Там написано D.C.H.SED., – сказал викарий.

– D.C.H.SED.? – переспросила Джейн. – Это что-то значит?

– Ну, есть разные мнения. Я бы предположил, что это шутка, относящаяся к собаке.

– Которой нет, – уточнил Роджер.

– Да, к той собаке, которой нет. D.C.H.SED. значит Dotis Custos Hic Sedet, «здесь сидит страж богатства». Мне кажется, это озорство вполне в духе людей, рисовавших чертей и пляшущих сов на полях рукописной Псалтири, и что эта непривычная нам способность…

– Или Discrimen Hinc Sedatum, – внезапно сказал мистер Годфри.

– Что? – озадаченно переспросил викарий.

– Discrimen Hinc Sedatum, – повторил мистер Годфри. – Всякая опасность впредь подавлена. Может быть, рыцарь выражает надежду, что за гранью гроба кончатся смуты, в которых прошла его жизнь, или же эта фраза призвана отвести будущих разорителей от самого надгробия – в этом случае надо признать, что она мало помогла. Как бы там ни было…

– Таково ваше чтение? – спросил викарий.

– И я пока не вижу повода от него отказываться, – безмятежно отвечал мистер Годфри.

– Ну хорошо, – сказал викарий. – Допустим, этот человек употребил discrimen, пренебрегши более вероятным periculum. В конце концов, у всех разные вкусы. Допустим также, вы найдете примеры на выражение discrimen sedare – я и сам припоминаю один-два таких случая в монастырских хрониках, которым лучше было бы не рождаться, чем жить вечным позором глагольному управлению. Но не могли бы вы привести достоверный пример надписи, в которой discrimen сокращалось бы до DC.? Хотя бы один?

– Ну если вы настаиваете, – сказал мистер Годфри и вдруг поднялся и ушел в дом.

– Куда это он? – с беспокойством спросила Джейн. – Он не обиделся?

– Кажется, я вел себя неподобающим образом, – сказал викарий. – Сколько раз я говорил себе…

– Да, вы спорили довольно бурно, – сказала Джейн.

– Совершенно невозможно следить за собой, когда раздражаешься. Что, если мне сейчас пойти к мистеру Годфри и…

– Вот, пожалуйста, – сказал мистер Годфри, входя в галерею и издалека протягивая ладонь. – Это медаль, которую Паоло Беллаччо, или Паоло Аретинец, сделал в 1520 году для короля Франциска.

– Это Геркулес, я так понимаю, – сказал викарий, вглядываясь в изображение. – Какая прекрасная работа.

– Это, наверное, страшная редкость.

– У меня есть и другие, – сказал мистер Годфри.

– А что это вверху, дракон?

– Это саламандра, – сказал мистер Годфри. – И обратите внимание на легенду.

– DC LAET, – прочел викарий. – Однако из чего видно, что DС значит здесь discrimen?.. Это может значить что угодно, и я, не сходя с этого места, могу предложить не меньше трех-четырех толкований, которые…

– Я подозревал, что это вас не убедит, – сказал мистер Годфри, – потому прихватил с собой мемуары, которые Паоло Беллаччо сочинил в старости. Когда человек на пороге смерти, он начинает хвалить себя особенно неистово, понимая, что это, может быть, последняя возможность. Историю этой медали он расписывает во всех подробностях, и перевод очень хорош, так что я надеюсь доставить вам удовольствие. Сейчас я найду это место.

– Кажется, я его знаю, – сказал Роджер. – Это не он уехал из Рима, потому что у него там болела голова, а когда ему понадобилось написать тьму, наступившую по смерти Спасителя, он изобразил Ночь, перерисованную с одного римского изваяния, а так как места оставалось много, прибавил к ней фонарь для ночной ловли дроздов, горшок с фитилем, ночной колпак, несколько подушек и нетопырей, и таким манером собрал целый амбар ночных вещей, так что у людей, видевших это, рождалось желание поскорей забыться сном, и никакого благочестия…

– Нет, – сказал мистер Годфри, – это не он. Так, «и покамест я возился с этим серебряным блюдом, думая, как бы угодить королю, пришел ко мне Бенедетто Тальякарне, генуэзец, коему король поручил воспитание двух своих сыновей, и сказал…» Ну, это можно пропустить…

– Дела семейные, – пояснил Роджер.

– Могу себе представить, – фыркнул викарий.

– Вот, – сказал мистер Годфри. – «А потом я выставил его, сделав так, чтобы сперва они видели само блюдо, а потом – крышку от него. На блюде я пустил понизу дубовые ветви и охотничьих собак между ними, полурельефом, а также косуль, кабанов и другую дичину, которую производит хороший лес, и все это было так отменно слажено, что король и все те, кто был с ним, были восхищены как замыслом, так и тщательностью работы. А потом я показал им крышку, коею накрывалось сказанное блюдо. С двух сторон там были полурельефом изображены сатиры, с рожками и козлиными головами, ведущие борзых на сворке, а на самом верху сделал я круглой фигуркой человека в одежде ловчего, здоровым ножом разделывающего оленью тушу, и придал ему черты помянутого Тальякарне, так что никто не усомнился бы, чье это изображение; и он так прекрасно там уселся, что всякий, кто хотел бы снять крышку, должен был ухватить этого Тальякарне за голову. И когда они уразумели, что такое я сделал, некоторые отвернулись, чтобы отсмеяться, а король нахмурился и спросил, что это значит. Я со всею почтительностью и смирением отвечал ему, что мне понадобилось изобразить человека, режущего мясо, и что по совести никто лучше мессера Бенедетто сюда не годился, затем что его так зовут. На это король, совсем осерчав, сказал мне, что не желает знать, что там было между мессером Бенедетто и мною, но что он не даст мне заноситься, и что мне должно быть известно, как бывает с теми, кто держит себя выше разума. Я же отвечал, что коли мессер Бенедетто пускает в ход свой язык, мой же не так хорош, я вынужден браться за оружие, коим владею, то есть резец и все прочее, и нахожу, что это дело честное; а что до моих нравов и обыкновений, то когда я отправлялся сюда, многие в Риме мне говорили, что-де французы люди грубые и у них можно добиться великой славы за вещи, кои у нас здесь были бы в пренебрежении, в то время как настоящей тонкости они не оценят, я же отвечал, что слышал о тамошних людях много доброго и что намерен приложить для короля все усердие, какое у меня есть, если же кому не полюбится моя гордость, то уповаю, что мне ее простят, ибо лучше гордец, знающий дело, чем человек смирный, который если и сделает что хорошее, то не по уму, а по случайности, как ломбардские крестьяне, которые приходят в Рим окапывать виноградники и находят в земле старинные камеи, агаты и сердолики, а потом продают их за гроши. Я также сказал королю, что от тех же звезд, которые наделяют нас остроумием, входит в нас неуживчивость, злопамятство и всякое жало в плоть, так что впустую искать одно без другого, и что человек, которому дорога его слава, ищет себе приличного поэта, чтобы тот сочинил ему хвалу как полагается, а не приглашает какого-нибудь Джованни Гадзольдо, чтобы прекрасным образом испортить себе все дело. От этих моих речей король рассмеялся и сказал: «Паоло, если бы твою великую искусность сдобрить хотя бы крупицей покладистости, из тебя вышло бы отличное блюдо; и кто такой этот Джованни Гадзольдо, коего ты поминаешь?» Я отвечал, что это прежалкий поэт, которого папа Лев весьма часто порицал за его никудышные и хромые вирши и который сделался для всех притчею, а когда он от своего сумасбродства затеял поэму о троянском коне, думая стяжать великие за нее хвалы, папа сказал ему: «Джованни, неужели ты не слышал, что христианину подобает прощать своих врагов и отпускать им грехи, сколько бы их противу него ни было? Я дивлюсь твоей мстительности: будь даже вся Троя населена твоими неприятелями, а также детьми, женами, волами и ослами твоих неприятелей, разве ты не насытился зрелищем бедствий, посетивших злосчастный этот город, что хочешь прибавить к ним еще и свою поэму?» И все равно этот человек, пребывавший в неколебимом самодовольстве и уверенный, что все вокруг ревнуют его дарованиям, сочинил эту поэму, как будто умные люди не говорили ему, чтобы он этого не делал».