Таким образом, немного повзрослев, я волей-неволей выработала наконец-то свой стиль общения по телефону, и теперь все стали шутить, что в будущем я стану второй Мата Хари.

Мне теперь было не важно, кто звонит: бабушки, тетя, мамины или отцовские друзья, хоть сам Господь Бог.

— Алле. Здравствуйте. Это Алиса.

— Папа дома? — спрашивает меня, например, его лучший друг.

— Нет. Простите, а кто его спрашивает? — хотя я и узнала голос, но надо быть уверенной.

— Да это я, Жора. Ты меня не узнала? А где он?

— Не знаю, — я отлично знаю, что отец пошел в ателье гладить свои рубашки — маме он эту тонкую Работу не доверял. Но я не собираюсь колоться.

— А когда обещал вернуться?

— Не знаю, — отвечаю я, хотя отец сказал, что придет через пару часов.

— А мама дома?

— Нет.

— А где она?

— Не знаю.

«Это подозрительно, — думаю я. — Зачем он спрашивает про маму? Он же папин друг. Непорядок».

— На работе?

— Не знаю. Наверное, но я не знаю точно, — отлично знаю, что мама на работе, но вдруг это секретная информация?

Вдруг, если я скажу, что она на работе, он узнает ее телефон и будет ей звонить, а она не захочет с ним разговаривать, или, может быть, она вообще не хочет, чтобы он знал, чем она занимается. Надежней — ничего не говорить.

— Когда она должна прийти? Мне нужно поговорить с кем-то из родителей. Это важно.

— Я не знаю. А что передать? Я могу записать — вот, у меня подготовлены бумага и ручка.

— Да ладно, не нужно. Я попозже перезвоню.

— До свидания, — говорю я с облегчением.

Уф, тяжелая это работа. Но вроде бы ничего не рассекретила и сама все, что могла, узнала.

Знакомые начали жаловаться родителям, что со мной невозможно разговаривать, родители в свою очередь начали пытаться скорректировать мой телефонный стиль. В результате я решила, что не подходить к телефону вообще — наилучшее решение.

Однако с началом рокового периода поменялся не только мой внешний облик и жизненные приоритеты. Телефонобоязнь стала проходить и постепенно сменилась телефономанией. Мы все как сумасшедшие целыми днями (и особенно ночами) висели на телефоне.

В моей телефонной книжке было больше тысячи имен. Большинство я знала лично. Далеко не все, конечно, были моими друзьями, но даже шапочного знакомства было достаточно, чтобы обменяться телефонами. Мы коллекционировали телефонные номера, как некоторые собирают пластинки, марки или открытки. Я ужасно гордилась своей записной книжкой и часто доставала ее и перелистывала, просто ради удовольствия пошуршать исписанными страницами, ну и покрасоваться перед другими. Я тоже человек, и не лишена тщеславия. Конечно, я завидовала тем, кто являлся счастливым обладателем 4–5 тысяч телефонов. Они стояли намного выше на социальной лестнице, они знали всех, они были небожители. У Громова, наверное, была одна из самых больших записных книжек, но он никогда мне ее не давал.

Каким-то непонятным образом жизнь моя стала управляться телефоном.

— Созвонимся, — говорил мне на прощание Громов.

Я начинала ждать звонка, как только возвращалась домой, и иногда, о чудо, он звонил. Это были Упоительные многочасовые разговоры, длившиеся до четырех часов утра.

— Разговаривать после четырех — это извращение и онанизм. Надо успеть лечь спать до четырех, иначе можно вообще не ложиться, — говорил Ромов и вешал трубку.

— А ты знаешь, что именно в четыре часа совершается больше всего самоубийств? — перезванивала ему я.

— Вот, блядь! Ты хочешь сказать, что потому что я хочу спать и повесил трубку после того, как мы весь вечер были вместе, а потом говорили три часа по телефону, — так вот после всего этого ты хочешь сейчас покончить жизнь самоубийством?

— Нет, я не это хочу сказать! Я просто не понимаю, почему я не могла прийти к тебе, и мы бы тогда разговаривали не по телефону, а потом легли бы в постель вместе, а не по отдельности, каждый в своей квартире.

— Алиса, я тебе уже говорил, кажется, что не вожу к себе женщин, когда отец дома. Это неприлично, ты понимаешь?

— Мы могли бы не заниматься сексом. Просто спали бы вдвоем.

— Какой смысл спать с женщиной, если ты не собираешься ее трахать?

Я знала, что этот разговор лишний. Любое проявление чувств с моей стороны: влюбленности, ревности, обиды на невнимание, собственничества — воспринималось им как посягательство на его свободу и каралось отлучением от тела. Моим отлучением от его тела. Каждый раз, когда я не могла сдержаться, он исчезал. И я, как собака Павлова, постепенно приучилась в самые интимные минуты, глядя в глаза любимому человеку не говорить ему: «Я тебя люблю».

Я жила около телефонного аппарата, каждую секунду ожидая, что Громов позвонит и позовет меня куда-нибудь. Звонки всегда были неожиданными, планировать заранее, когда мы встречаемся, а когда у меня свободный вечер, было невозможно.

— Через час будь на нашем месте, — и сразу вешает трубку, так что я не успеваю даже спросить, куда мы идем и что будем делать.

Или:

— Приходи в восемь на Плешку. И, пожалуйста, оденься как женщина. Что-нибудь красивое, а то тебя стыдно людям показать.

— Что ты называешь красивым?

— Не знаю, платье, юбку — то, в чем женщина похожа на женщину. А не эти бесформенные мужские кители, которые ты так любишь. И еще мне нравятся чулки и пояс. Почему женщины перестали носить чулки? Это так сексуально — все эти резинки, пуговицы, кнопки…

— Э, да ты фетишист…

— Еще бы, конечно. В общем, надеваешь юбку, блузку на пуговицах. Кстати, стоит надеть лифчик под блузку. И пояс с чулками.

— Где я тебе возьму пояс и чулки? Я надену колготки.

— Брр, колготки — это гадость и бич мужчин. Ладно, валяй. Но потом чтобы пошла и купила чулки!

— А куда мы пойдем-то, а, Сереж?

— И не опаздывай, а то я уйду. Кстати, ты говоришь по-английски?

Плешкой называлась небольшая площадь у памятника героям Плевны, напротив Политехнического музея. Вокруг памятника и на скамейках были только мужчины, юноши и мальчики, похожие на героев фильма Фассбиндера «Керель». Когда я заявилась туда в черных колготках-сеточках, мини-юбке, полупрозрачной блузке и на каблуках, на меня посмотрели с удивлением и плохо скрываемым презрением. Хорошо, что Громова пришлось ждать недолго и он сразу увел меня оттуда.

— Н-да, это впечатляет, — сказал он, осматривая меня снизу вверх и сверху вниз. — Я думал, что ты меня уже ничем удивить не сможешь.

— А что, плохо?

— От этих колготок у меня уже стоит. А юбки еще короче у тебя нет?