Николаевича, я понял, что со мной что-то не так. Он, конечно же, поставил меня диагноз, почти как только увидел. Я долго не мог пойти с ним на контакт, но когда ему удалось найти щель, через которую можно подобраться ко мне поближе, забраться глубже, все стало ясно. Долго рассказывать про то, почему все это произошло и что конкретно стало причиной, предпоследний итог ситуации был таков: я начал ненавидеть себя, думать, что веду себя не как обычный нормальный человек, если до этого я только иногда проявлял аутоагрессию(причинение себе физического вреда, чтобы заглушить этой болью эмоциональную), то теперь… — он остановился, глядя в некуда, вдруг схватил меня за руки и задрожал всем телом. Я отстранилась от него, не зная, чего ожидать. Клим увидел страх в моих глазах, и я заметила, как на его лице проявляется осознание.

— Пожалуйста, только не бойся меня, я… я не хотел, чтобы это все, — он отпустил мои руки и закатал рукав своей черной рубашки. Мне открылись многочисленные порезы, вернее, уже светло-розовые шрамы, которые покрывали почти все предплечье его левой руки. Я подняла на него взгляд и поднесла руку ко рту, потеряв дар речи после увиденного. Никогда бы не подумала, что Клим может быть таким. Он подавал пример самого спокойствия, самого уравновешенного и сдержанного человека, которого мне доводилось встречать, а теперь открывал такую тайну. Он передал мне папку и разрешил полистать. Я открыла ее.

— «Импульсивное расстройство личности», — прочитала я на первой странице.

— На самом деле там целый букет, но Николай Николаевич решил тогда сделать акцент на нем, — поспешно объяснил Клим.

— Неконтролируемые вспышки агрессии и гнева, причинение вреда себе, попытки привлечь к себе внимание… — читала я дальше.

Клим прерывисто вздохнул, снова откинувшись на спинку кресла и опуская рукав.

— Спустя где-то два года после моей ремиссии я сорвался. Я чуть не разбился на этой же машине, пока гнал все двести ночью по городу. После всей этой ситуации со свадьбой, ее отменой вчера, я просто не выдержал всего накала и почему-то сорвался, — его тон был таким, будто бы он действительно не понимал, как такое могло произойти. — Я просто не знаю, что теперь делать, если все снова вернется, я уже не смогу себя контролировать. Это будет конец.

— Это не будет конец, — возмутилась я. — Ты смог дать мне понять, что со мной не конец, так почему же для тебя это будет так? Николай Николаевич замечательный человек, я уверена, мы с ним дойдем до конца. Обратись к нему снова.

Он поспешно закивал головой, соглашаясь со мной.

— Я не знаю, как вести себя. И ты… будешь ли ты относиться ко мне так же, как и раньше?

— Почему же нет? — подивились я.

— Может, потому, что узнала такое про меня…

— Какая мне разница, что было с тобой до меня, мне все равно, кем человек был, если я его знаю таким, какой он есть сейчас. Даже если ты совершал зверства, ты ведь больше этого не делаешь, ведь так? — Клим покачал головой. — Как ты сказал, теперь буду говорить я: «Прошлый опыт страданий учит понимать чужие страдания». «Я хочу, чтобы с тобой все было хорошо». Запомни свои же слова и никогда не забывай, что я сказала тебе то же самое.

Если я готова принять Клима таким, каким узнала сейчас, несмотря на его прошлое, почему же Кирилл так и останется у меня в сердце таким, каким был раньше? Только потому, что я знаю его настоящего.

22. Колыбельная

С воскресенья я решила поменять время записи у Николая Николаевича, чтобы расписание было гармоничнее. Теперь во вторник, четверг и субботу я должна была в три часа приходить в офис к нему на разговоры, как мы это сейчас называли. А это означало, что сегодня мой вечер свободен. Не решившись пока оставлять Клима одного, я сидела с ним в его квартире и словно мама присматривала, чтобы он ничего не натворил с собой. Делая на полу домашнее задание, я изредка бросала взгляд на него, пока он сидел в кресле и что-то писал в своем ежедневнике. Отвлекаясь и заглядываясь на Клима, я отмечала, какие же все-таки были красивые у него глаза, словно бутылочное стекло. Он сдувал волосы, иногда падающие ему на лоб, а после закалывал их невидимкой, но та постоянно не удерживалась и ослаблялась, из-за чего волосы снова падали. Мне показалось все это таким домашним, что даже не верилось в реальность происходящего.

— Можно мне еще раз увидеть твои руки? — не заметила, как сказала вслух я, крутя карандаш в руке. Клим перестал писать и удивленно посмотрел в мою сторону. Он сомневался в правильности услышанного. Я отвечала ему серьезно намеренным взглядом.

— Ты сейчас серьезно? — неуверенно протянул Клим.

— Абсолютно.

— Нечего на них больше смотреть, нет ничего там особенного, — отмахнулся он и снова опустил взгляд на дневник.

Я встала и подошла к нему. Клим продолжал не обращать на меня никакого внимания, уставившись в записи и застыв с ручкой на одном месте. Упершись руками в бока, я требовательно прокашлялась.

— Позволь мне лишь раз, — попросила я, наклонившись к нему. — Я никак не осуждаю тебя за это, мне просто хочется… лучше понять.

Подняв на меня свои изумрудные глаза, Клим неуверенно протянул мне руку и дал самой засучить рукав свободной кофты, в которой он теперь был. Я с волнением взяла его руку и стала медленно поднимать ткань. Клим все это время неотрывно наблюдал за мной, будто хотел узнать, для чего все это на самом деле. Он коротко прервал дыхание, когда показался первый шрам, я почувствовала пальцами, что его сердце частно забилось, потому что пульс на руке ускорился. Прикусив губу, я подняла ткань до локтя и села на пол, подогнув колени и разглядывая узоры шрамов. Что-то необычное охватило меня, когда я в первый раз увидела их, теперь же это поглощало меня. Клим молчал; я делала то же самое. Он напрягся всем телом и готов был сбежать в любой момент; таким уязвимым я видела его впервые, будто бы он явил наружу то, что никому не собирался показывать. Отчасти это было правдой. Я провела пальцами по шраму, расположенному на два сантиметра выше запястья, отчего кожа Клима покрылась мурашками. Кожа под подушечками моих пальцев на шрамах была словно тонкий шелк — слегка теплая и просвечивающая. Я представила, насколько, наверное, невообразимо больно ему было в тот момент, не